Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Я была непроизносима и потому бежала в язык других.

В этом эссе, как и всегда, я только повторяю эти языки.

Хотя меня и не назвать, каждый меня называл: «Это именование того, что не может быть поименовано, само является проникновением во вместилище, оказывающимся одновременно и насильственным стиранием, каковое устанавливает его в качестве невозможного и, однако же, необходимого для всех дальнейших вписываний места». Иначе говоря, женское имя направлено на то, чтобы стереть присутствие женщины.

Когда я была девочкой, я была готова на все, лишь бы ею не быть, ибо и девочка, и женщина служили именами ничему.

Теперь, когда я уже не ничто, теперь, когда я ускользнула и отбросила имена девочка и женщина, мне не осталось даже и этого. Даже и ничто. Я осталась с именем вроде пират , которое кажется не более чем метафорой. И это не так уж хорошо. Я хочу видеть свое тело.

Когда я была девочкой, я убегала в книги. Как Алиса в «Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, тексте, к которому в предисловии к своему «Этому не единственному полу» обращается Иригарай, я спрашивала себя: «Кто я?»

Алиса, как поступала и продолжаю поступать и я, выпала в зеркальный мир, мир текста, где ее и одаряют пятью текстами. Стихами и песнями. Новыми — в противоположность знакомым ей песенкам и колыбельным. Эти пять текстов пытаются обучить ее, кто же она такая.

Первое стихотворение находится в зеркальной книге, и посему, чтобы понять, его нужно прочесть в зеркале. Отражение отражения: лабиринт. Хотя значения многих слов в этом стихотворении, «Бармаглоте», двусмысленны, поведанная здесь история ясна и незатейлива:

Строфа 1: Описание естественного мира.

Строфа 2: Отец предостерегает сына от трех разных чудовищ.

Строфа 3: Сын преследует самое чудовищное из них.

Строфа 4: Внезапно появляется главное чудовище, Бармаглот.

Строфа 5: Сын убивает Бармаглота.

Строфа 6: Отец поздравляет своего сына-убийцу.

Строфа 7: Природа восстанавливается сама собой. Или естество само собою.

Эдипов рассказ с несколькими любопытными изменениями.

Пол чудовищ в стихотворении неизвестен, главное чудовище [в оригинале] — оно. В греческом мифе и его повторениях чудовище — Сфинкс, которая, согласно Роберту Грейвсу, имеет женскую голову, хвост змеи и орлиные крылья. Итак, в Сфинксе были объединены женский и животный миры. Как и в таких родственных чудовищах или диковинах, как Медуза. «Не был ли Эдип, — спрашивает Грейвс, — относящимся к тринадцатому веку завоевателем Фив, подавившим старый минойский культ богини?..»

В мифе о Эдипе действуют только две женщины: Сфинкс, если она женщина, и Иокаста. Иокаста — не столько действующее лицо, сколько место, место функции жены и функции же матери. Сверх того мы только и знаем о ней, что ее самоубийство: вполне вероятно, единственно возможный для нее в мире, где господствуют мужчины, поступок. Немногим лучше, как нетрудно заметить, кончает и Сфинкс. Тогда как в «Бармаглоте» женщин — личностей или же мест — нет, здесь есть только он и оно. Мужской мир состоит из людей, мир оно охватывает природу и чудовищное. Одно вырастает из другого.

Поскольку в «Бармаглоте» отсутствуют как антагонизм между мужчинами (в то время как в мифе об Эдипе убийство сыном отца находится в самом центре повествования), так и женщины, можно установить, как и делает в своем изложении мифа о Пандоре Гесиод, связь между наличием женщин и ежели не отцеубийством, то, по крайней мере, насилием мужчин по отношению друг к другу. С возможностью клише, что (гетеро)сексуальность ведет среди людей к насилию.

В этом смысле центр «Бармаглота», этого текста, большинство слов которого двусмысленно, как раз и отсутствует.

На самом деле Алиса совсем не понимает этого стихотворения. Точнее, с его прочтения и начинается для нее неразбериха в зазеркальной стране.

По ходу путешествия ее замешательство нарастает. И вот дитя добирается до леса, где у вещей нет имен.

«Что станет с моим именем, когда я зайду туда?» — спрашивает Алиса. Когда она читала «Бармаглота», ее смущали слова в их отношении к объектам; теперь она уже не может отыскать значение слов, относящихся к субъекту. И к самой себе.

Этот лес оказывается началом отражения, лабиринтом, в котором все затеряется. Положив руку на ствол одного из деревьев, она восклицает: « Как оно себя называет, хотела бы я знать. Думаю, у него нет имени…» И тут же спрашивает: «Кто же я теперь?»

Люс Иригарай цитирует этот отрывок в предисловии к своему «Этому не единственному полу». «Я хочу вспомнить, — продолжает Алиса, — если могу!» Но она не может. Все, что она знает, — кто она такая имеет отношение к Л.

Возможно ли, чтобы девочка могла найти свое настоящее тело — и тем самым, чем же может быть пол — в языке? В букве, каковая, не будучи еще языком, не имеет никакого четко очерченного миметического значения?

Два «толстячка», Траляля и Труляля, представляют второй текст, второе зеркало. Это очаровательное стихотворение, чуть-чуть отдающее речами короля Ричарда в шекспировском «Ричарде II», описывает действительность как мир он/оно, каннибальский, моралистический и лицемерный.

Вспомним, что Льюис Кэрролл писал «Зазеркалье» для ребенка.

В песне толстячков Морж и Плотник совращают немало устриц-малышей и затем их всех поедают. После чего Морж плачет.

Слушая это стихотворение, Алиса начинает сомневаться в том, что принимала за реальность. Причастна ли она, как мог бы сказать Платон, к сущности, или же она — просто образ из мужского сна? Ведь Черный Король — не кто иной, как спящий, можно, чего доброго, сказать, после убийства своего отца Эдип. «Если этот вот Король вдруг проснется, — объясняет Алисе Труляля, — ты сразу же — фьють! — потухнешь, как свеча!»

Попротестовав против этого менее секунды, Алиса бросает в ответ:

— К тому же если я только сон, кто же тогда вы, хотела бы я знать?

— То же самое, — сказал Труляля.

— То же самое, то же самое! — закричал Траляля.

Покинув братьев по реальности, которые поступают теперь как раз так, как предсказывала старая песенка, Алиса пересекает ландшафт, поддающиеся восприятию объекты которого не перестают смещаться. Пока не встречает человека, который может озаботиться проблемой ее реальности или сущности.

Шалтай-Болтай, самый настоящий яйцеголовый индивидуалист, говорит Алисе: «Когда я выбираю слово, оно означает ровно то, что я от него хочу…» И потом преподносит третий текст. В этом стихотворении повествователь, которым, кажется, является Шалтай-Болтай — или его отражение, — пытается втолковать нескольким рыбам, что им делать, но те не хотят его слушать, так что он готов их живьем сварить. Стихотворение кончается на том, как он пытается открыть дверь в их спальню, чтобы всех прикончить.