Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Когда еще была жива.

Отсутствие — имя не только отца.

Каждый публичный дом — это детство.

Тот, в который поместил меня В, назывался «Анжель».

Вне стен публичного дома мужчины боятся красивых женщин и бегут от них; очаровательная женщина, чтобы быть с мужчиной, должна нести шрам. Шрам не физический. Именно в этом и была слаба моя мать; ее слабость стала моей судьбой.

В борделе женщины, как бы они ни выглядели на самом деле, для мужчин всегда прекрасны. Ибо воплощают их фантазии. Тем самым так называемый мужской строй отделяет на территории, называемой женские тела , свои доводы от своих фантазий.

Поскольку во всем борделе я оказалась единственной белой девушкой, остальные, включая и Мадам, которая когда-то была мужчиной, меня ненавидели. Они насмехались над такими моими качествами, как, например, вежливость. На самом же деле они не могли примириться, что на проституцию меня толкнула отнюдь не экономическая необходимость. Для них слово любовь не имело никакого смысла. Но я стала шлюхой не потому, что любила В до такой степени, что сделала бы для него все. Все, чтобы убедить его полюбить меня. Я уже начинала понимать, что никогда не получу любви. Я пошла в публичный дом по своей доброй воле, чтобы суметь стать ничем, поскольку, как мне верилось, только не будучи ничем, я начну видеть.

Я даже не догадывалась, что я делаю.

Когда я поступила в ее заведение, Мадам забрала у меня все, что мне принадлежало, даже крошечные очки для чтения. Словно тюремная надзирательница. Она сказала, что, будучи белой, я считаю себя вправе чем-то владеть. Например, счастьем. Что я слишком бледна, слишком хрупка и не вынесу здешнюю жизнь.

Другие девушки думали, что я могу оставить публичный дом, когда мне заблагорассудится.

Но я не могла уйти оттуда, поскольку внутри борделя я была никем. Некому было уйти оттуда.

Теперь я была ребенком: избавься я от детства, и от меня вообще ничего не осталось бы.

Постепенно девушки приняли меня как шлюху. Тогда мне захотелось полюбить мужчину, который бы любил меня.

В трущобах много ясновидящих. В часы досуга шлюхи посещали прорицательниц судьбы. Хотя вскоре я стала сопровождать своих подруг, я слишком боялась сказать что-либо этим женщинам, которые по большей части когда-то и сами прошли через наш бизнес. Обычно я забивалась в угол и почти никогда ни о чем не спрашивала, не желая ни в чем о себе признаваться. Когда я наконец все же осведомилась о будущем, я задала вопрос так, будто ничего такого не существует. Я чувствовала себя в безопасности, только и зная, что детали обыденной жизни, сортиры и срачь, все, что было сном.

Будто сны не могли быть реальностью.

Предсказательницы судеб бродили по улицам вокруг «Анжеля».

За мою, именно мою судьбу, насколько я помню, отвечала карта Повешенного.

У гадавшей по картам женщины за душой было еще кое-что.

— Значит ли это, что я покончу с собой? — спросила я.

— О нет! Эта карта гласит, что ты — мертвая личность, которая жива. Ты — зомби.

Но я знала лучше. Я знала, что Повешенный — или Жерар де Нерваль — был моим отцом, как был им и всякий мужчина, которого я трахала.

Мой отец был владельцем Смерти, публичного дома. Восседая в своем царстве отсутствия, он обозревал все, чего не было.

Карты ясно показали мне, что я его ненавидела. Когда из незримого царства в царство зримое приходит весть, вестником ей служит эмоция. Мой гнев, вестник, приведет к революции. Революции опасны для каждого.

Но карты сулили самое плохое. Они рассказали нам, шлюхам, что революция, которая должна была вот-вот случиться, из-за своей собственной природы или источника обречена на неудачу. Как только она потерпит неудачу, как только верховная власть — господствующая или революционная — исчезнет, как только она, словно змея, поглотит свою собственную голову, когда улицы впадут в нищету и упадок, уже в другую нищету и упадок, все мои грезы, из которых я состояла, разлетятся вдребезги.

— И тогда, — сказала предсказательница судьбы, — ты окажешься на пиратском корабле.

Памятные карты поведали мне, что в будущем меня ждет свобода.

— Но что я буду делать, когда на свете нет никого, кто бы меня любил? Когда вся жизнь — всего лишь свобода?

Карты продолжали показывать образы притеснения, болезни, тягот…

Я пробыла в борделе месяц. В ни разу не пришел ко мне, потому что ему всегда было на меня наплевать.

Я была шлюхой, поскольку была одна.

Предсказательница судьбы поведала, что я буду свободна после странствия в край мертвых.

Я пыталась избавиться от одиночества, и ничто не могло избавить меня от него, пока я не избавилась от самой себя.

Говорит Арто:

О сказала: «Я хочу отправиться туда, где еще никогда не была».

Я жил в комнате среди трущоб. Я был еще в своем уме.

Я был всего-навсего мальчишкой. Кроме нищеты трущоб, я ничего не видел. Противясь нищете снаружи и внутри себя, я обратился к поэзии. Особенно к поэзии Жерара де Нерваля, который хотел прекратить собственные страдания, преобразить себя, а вместо этого повесился на живописно проржавевшем гвозде.

У меня не было жизни. Я любил только тех поэтов, которые были преступниками. Я начал писать письма людям, которых не знал, этим поэтам, не для того, чтобы с ними пообщаться. Совсем для другого.

Дорогой Жорж, писал я.

Я только что прочел в журнале две ваши статьи о Жераре де Нервале, которые произвели на меня странное впечатление.

Я — безграничная серия естественных катастроф, и все эти катастрофы были неестественно подавлены. По этой причине я схож с Жераром де Нервалем, повесившимся в ночной час в проулке.

Самоубийство — просто-напросто протест против контроля.

Арто

Проулки были вокруг меня повсюду. Они разбегались во все стороны в таком беспорядке, что вдруг оборвались. Там был бордель.

Я смотрел, как мужчина за мужчиной заходят в дверь. Мужчины приходили в бордель не для того, чтобы совершать половые акты, которые они могли бы иметь и вне его, а чтобы разыграть развернутые и мучительные фантазии, которые в один прекрасный день я смогу вам описать.

Я буду способен на это, когда в нашем мире найдется место человеческому удовольствию.

День за днем я заглядывал из одного из своих окон в одно из окон борделя. Там я впервые и увидел О, она была голой. Я не мог оторвать от нее глаз, пытаясь отбросить в сторону все, что ее окружало.

Ради нее я бы умер. Когда человек вешается, его член становится таким огромным, что он впервые осознает: у него есть член.

Однажды О вышла из борделя. Я видел, как она замерла на самом пороге, уставившись прочь. Она явно была в ужасе. Наконец она переступила одной ногой через порог. Понятия не имею, что отражалось в ее глазах. Трижды металась туда-сюда через порог ее нога.