Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Оказавшись снаружи, она начала меняться, как меняются в поднебесье ветры. Возможно, она очутилась снаружи, под открытым небом, в первый раз. Возможно, в спертой атмосфере борделя О была какой-то, а теперь стала уже другой, пусть и неотличимой с виду. Я смотрел, как эта девушка начинает дышать. Я наблюдал, как она впервые столкнулась с нищетой, с улицами, с которыми каждый день соприкасалось мое тело. С улицами, обитатели которых ели все, что могли, а когда уже не могли ничего съесть, умирали.

Эти улицы напомнили О о детстве. Ведь ребенком она всегда была одна. Несмотря на сводную сестру, теперь вышедшую замуж за европейского миллионера, занимающегося оружием. Каждое лето мать, чтобы не видеть О, отправляла ее в шикарный летний лагерь. Для девочек.

Там девочки в объятиях друг друга целый час, перед тем как их созывали к обеду, танцевали модные танцы, а О наблюдала за ними. Она знала, что не умеет танцевать. В публичном доме в первый раз за всю свою жизнь О была в безопасности, ибо здесь не бывало людей.

В публичном доме она стала голой.

Теперь, когда О чувствовала себя в безопасности, она нашла силы вернуться в свое детство. В нищету. Я наблюдал, как О проходит улицу за улицей, разыскивая, кем же стать. Я знал, что, когда она найдет то, что должна найти, она будет принадлежать мне.

Говорит О:

В первый же раз, когда мы спали с В, я узнала, что он меня не любит. Но не знала почему. В результате отвращение и смятение оставили мне лишь обломки веры, за которые я могла цепляться: я цеплялась за веру, что в будущем В сможет меня полюбить.

Как ребенок, который не может поверить, что его матери нет до него дела.

Я осталась в этом борделе. Однажды вернулся В и сказал, что хочет, чтобы я встретилась с женщиной, которую он обожает больше жизни. Для этого он собирался забрать меня на день из борделя.

До его встречи со мной они пробыли вместе долгие годы. Так он сказал. Потом она ушла от него. Виноват был он: он ей не подходил. В Китае она вернулась к нему, и теперь он хотел сделать для нее все, что только в человеческих силах.

Хотя она и вернулась к нему, она все еще не была уверена, хочет ли с ним быть, и это заставляло его любить ее еще сильнее.

Я не знала, кто я для В, почему он рассказывал мне о женщине, которой поклонялся.

Я могла цепляться за свое отвращение. Может быть, отвращение — это в конечном счете кое-что. Мужское тело. Я пошла за ним из борделя. По тем улицам, которые начала обследовать сама по себе.

Под небом летала птица.

Его подруга была такой же белокожей, как и я. Но она была красивая и богатая. С момента нашей встречи я знала, что я для нее не существую — точно так же, как не существую и для В, что она не знает, как любить. Она была одним из этаких собственников. Она кем-то была.

Я могла любить В, чего она никогда бы не смогла, но чего он хотел? Хотел ли он всего того, что я была способна ему дать?

После обеда он отвел нас со своей подругой обратно в бордель и там привязал меня к кровати. Воткнутые в плоть под самыми нижними ресницами иголки не позволяли мне закрыть глаза. Передо мной В занимался с нею любовью. Сначала пальцами. Нежно поигрывая наружными губами. Из бледно-розовых они превратились в кроваво-красные. Открылись моим глазам, когда он убрал руку. Несколько пальцев было у нее во рту. Он гнул, клонил ее, а затем повернулся — ее щель сочилась так обильно, что я видела набухшие на кончиках его пальцев капли — и вставил свой член, о котором были все мои мысли, в эту самую щель, которая, должно быть, раскрылась в ожидании, вопияла в предвкушении наслаждения, какая разница, любила она его или нет, все равно он ее имел, протыкал, пропарывал, молотил, мял, и все это выливалось в наслаждение, тело — это наслаждение, я познала наслаждение и созерцаю бесконечное наслаждение, как оно приходит снова, снова, снова, оно, которое я познала и в котором мне теперь отказано.

Богатая, она могла так никогда и не узнать, в чем состояло мое удовольствие, и посему я изменилась.

Во время обеда, а потом и во время их секса, который я была вынуждена — также и самой собою — наблюдать, на моих губах была та помада, которой пользовалась моя мать. Моя мать всегда разгуливала по дому голой, то и дело трогая свое тело. На губах ее лежала кровь ее месячных. У нее в доме не было мужчин, поскольку мой отец бросил ее до того, как я родилась.

Поскольку я никогда не знала тебя, каждый мужчина, которого я трахаю, это ты. Папочка. Каждый член проникает мне во влагалище, а оно, поскольку я никогда не знала тебя, — река под названием Ахерон. Я же сказала, что просто собираюсь рассказать правду: Когда ты, хер из херов, ты, единственный в мире любовник — я-то знаю, ибо мне ради секса надлежит жить, а не умереть, — когда ты слинял, сдрочил, свинтил, соскочил и исчез прежде, чем я родилась, ты выбросил меня, а я еще не была даже и рождена, в совсем другой мир.

Имя этому миру — Китай.

Кто поймет несметность населения Китая, его детей, его марширующих по-солдатски студентов?

Арто переписывает свое первое письмо к Жоржу ле Бретону:

Я существо неистовое, полное яростных бурь и других катастрофических явлений. Я по-прежнему могу лишь начать это письмо, начинать его снова и снова, поскольку, чтобы писать, я должен пожирать себя, мое тело — моя единственная пища. Но я не хочу говорить о себе. Я хочу обсудить Жерара де Нерваля. Он доставлял средства к существованию — к жизни мира. Из мифа и магии он составил живой мир. Царство мифа и магии, к которому он прикоснулся, было царством Похорон. Его собственной смерти и похорон.

Я расскажу о смерти, своей смерти, позже.

Карта Таро в царстве Нерваля — это Повешенный. Хайдеггер под тем же знаком перевернул самое себя и отвернулся от Гитлера. Пытаясь «прийти к соглашению со своим <���…> прошлым в нацистском движении», он объяснял, что «сама возможность какого-либо выступления» или «воля к главенству и управлению» была «своего рода первородным грехом, в котором он находит себя виновным». Вместо вот-бытия он особенно выделял бытие или, по своей сути, благоговейную созерцательность, которая способна открыть и оставить открытой возможность некоего нового язычества, в коем не сможет подняться никакая верховная власть, никакая суверенность не восстанет из праха недоношенной гитлеровской революции.

В царстве Нерваля благоговейная созерцательность — это Повешенный. Созерцательность — это акт выворачивания наизнанку, переворачивания, странствие по дороге в край мертвых, будучи — оставаясь — при этом в живых. Созерцательность с виду ничего не делает. Иными словами, для меня карта с Повешенным представляет почти невероятную возможность — что это общество, в котором человеческая индивидуальность зависит от того, чем она владеет, а не что владеет ею, что это общество, в котором я живу, сможет измениться.