Владимир Зарев - Разруха

Я не мог говорить о маме, о Веронике, о дочерях, покинувших меня, наверное, навсегда. Здесь, в Созополе, мне казалось немыслимым вернуться в суету своей разрушенной жизни, признаться, что я вор, что сегодняшний ужин оплачу чужими, незаработанными деньгами, что я опустился на самое дно (или ниже), что ненавижу себя за все это. Нужно было отвлечь ее внимание, дать себе передышку, а для этого — пустить дымовую завесу. Что я и сделал под влиянием выпитой водки и растущей обиды: взял и рассказал ей все о Бориславе. Медленно, откровенно, до отвращения подробно.

— Господи… — глухо, словно захлебнувшись, пробормотала Лора, — это абсурдно, просто невозможно.

— Тем ни менее, это так, — меня снова охватила бессильная ярость, я испугался сам себя, — эта плесень раньше звонила мне по пять раз на дню, чтобы сообщить, что он проснулся или уже отобедал. А потом исчез с концами. И уже три месяца ни слуху ни духу.

Мы замолчали. Каждый думал о своем. Целую неделю после того, как я украл у Живко эти деньги, я не потратил из них ни стотинки и все еще не был вором ! Помню, это был четверг. Я встал рано утром и, ничего не сказав Веронике, с тремя автобусными пересадками добрался до квартала «Дианабад». Под дверью квартиры Борислава стоял сухой фикус и две пары стоптанных туфель. И тишина. Дверь мне открыла Валя с раскрасневшимся лицом и всклокоченными волосами, она как раз стирала — вручную, приберегая новую стиральную машину для новой квартиры в квартале «Лозенец». Лицо ее озарилось счастливой улыбкой.

— Марти, куда ты задевался, дружище? Мой мне сказал, что ты отбыл в Европу в командировку. Мы ведь все теперь устремились в Европу и НАТО!

— Я никуда не уезжал из Софии, — оттеснил я ее в коридор, а затем в гостиную и уселся в кресло. — Меня обворовали. Меня, моих детей и всю мою жизнь.

— Ау… — шлепнула она себя ладонью по лбу, — и кто это сделал? Что это за сволочь, Марти?

— Борислав, — ответил я. В кармане у меня был прихваченный из дому бельгийский миниатюрный пистолет. Во мне боролись отчаянье, ненависть к себе и усталость. Я поднял взгляд на старенький сервант, в котором красовались фарфоровые фигурки. Валя собирала их — потому что они были дорогими — и собрала уже целую коллекцию собачек, балерин, сцен охоты, празднично одетых влюбленных и кружевных вазочек. Она стирала с них пыль и радовалась им, как ребенок конструктору «Лего». Я рассматривал все это хрупкое великолепие, поглаживая пистолет в кармане. Они манили меня, так и хотелось расколотить все это вдребезги, в голове мелькнула опасная мысль о том, что фарфор так же непрочен и уязвим, как череп человека. И тут в гостиную ворвался Борислав в одних трусах, испуганный и жалкий.

— Марти, не нужно… — заикаясь бормотал он, — умоляю… остановись!

Валя не могла или не хотела понять, что я ей говорю, ее наивность в который раз меня поразила и выбила из колеи. Я начал объяснять все с начала, ее непонимание переросло в растущий испуг.

— Какой бриллиант, какой Григорий… сорок тысяч долларов… Ты что, рехнулся? Квартира в «Лозенце»… На третьем этаже… Поэтапная оплата, рассрочка на пять, нет на шесть взносов. И ты, идиот, дал Бориславу наличкой уж не знаю сколько там десятков тысяч? Притом в баксах? Зная, что я ему и двадцати стотинок не дам, потому что он их тут же спустит? Этому «кормильцу», который нас содержит? Да не важно, кто их зарабатывает, важно, кто их бережет. Что ты тут плетешь, Марти, у тебя совсем крыша поехала?

Нужно было до нее достучаться, и я завел свою песню с самого начала. У меня пересохло во рту, гнев странным образом испарился, словно вода в стакане. Разукрашенный позолоченный пистолетик словно утратил свое предназначение, теперь он просто оттягивал мне карман.

— Какая расписка, какой нотариус?! — завопила Валя. — Ты что, пугать меня вздумал? Я считала тебя умным, а ты полный лох! Убирайся отсюда, глаза б мои тебя не видели! Я эти деньги копила по стотинке, а он мне тут поет про сорок тысяч баксов! Убирайся! Пошел вон!!! — мокрая юбка в ее руках взметнулась и обрушилась мне на голову, капли в солнечных лучах образовали красивую радугу. Она схватила меня за шиворот и поволокла в коридор. Ярость придала ей сил, я, дрожа и вяло сопротивляясь, отступал. Полураздетый и жалкий Борислав, теребя мочку уха, последовал за нами.

— Конец всему, Марти — как-то задумчиво протянул он перед тем как Валя захлопнула за мной дверь, — вот теперь все кончено. Ты сам виноват…

— Почему ты замолчал? — спросила Лора, отпивая глоток водки из моей рюмки.

— Вот уже три месяца от этого подонка ни слуху, ни духу, — повторил я.

— Они сговорились с этим Григорием и просто выжидали, когда им попадется подходящая жертва, — сочувственно, но убежденно заявила Лора. — Это хорошо подготовленное умышленное мошенничество.

— Не верю, — задумчиво ответил я. — Борислав ведь тоже хотел разбогатеть. Просто он — совершенно безответственный тип, до цинизма безответственный, с легкой манией величия.

— Если оно когда-нибудь мне попадется, это величие… я ему закачу такую оплеуху!

Я рассмеялся, но мне стало приятно. Она тоже улыбнулась, иронизируя над собственной воинственностью, но ведь приняла близко к сердцу мою беду. Мне удалось ввести ее в заблуждение, убедив, что это — моя единственная судьбоносная проблема. Пожалуй, в тот момент я тоже так думал. Созопольский маяк вспенил море, проявил его, а потом вернул в темноту и безвременье.

— Тебе нужно бороться, — ее воинственность не стихала, — ради детей, ради себя самого, да ради справедливости, в конце концов! Ведь должна же существовать какая-то справедливость… — она запнулась и замолчала.

— Да, — сказал я, — справедливости ради.

— Когда мы вернемся в Софию, я…

— Да, — глухо проронил я, — когда вернемся, ты…

Я поделился с ней болью и терзаниями, которые мне причинил Борислав, но не почувствовал облегчения. Заплатил по счету, оставив огромные чаевые. Лора прильнула ко мне, я ее обнял. Она терпко пахла морем и молодостью. Меня снова пронзило чувство неотвратимости, властного предопределения, удивившее в автобусе по дороге в Созополь. «Теперь она знает обо мне все», — наивно подумал я. И мне стало жаль нас обоих.

— Я чувствую, есть что-то еще, — ошарашила меня Лора.

— Что? — мне показалось, что я не расслышал.

— Что-то, что тебя мучит, — шепнул она.

— Что? — тупо переспросил я.

— Что-то, что нас разделяет, — она остановилась на мощеной булыжником узенькой улочке, — или может нас разделить.

Я это понимал, но все же надеялся, что мне удалось обмануть себя и Лору, что меня «минует чаша сия». Это понимание прочно угнездилось во мне. Темное, беззащитное и тревожное, как первородный грех, оно было сильнее сознания того, что я — вор. Не знаю, как это у меня вышло, но я рассказал ей о пережитом в окрестностях Белграда, о змее, которую я преподнес ламе Шри Свани, о своем умении выходить за пределы собственного сознания и сливаться с величественной Пустотой, о мейлах Милы, которые меня пугали, начинаясь безобидным: «Папе, лично».