Владимир Зарев - Разруха

Мы с Катариной не предали тебя. Просто мы выросли, а ты этого не заметил. Когда-то, давно, еще до того, как я поступила на работу на кабельное телевидение, мне не хватало воздуха, я задыхалась и уже тогда поняла, что мне здесь не жить, что я уеду из Болгарии. И знала, что Катарина последует моему примеру. Сейчас мир стал маленьким, а мы с ней — большими. Мама так и не выросла, но она устала, устала до глупости. Я предчувствовала, я сознавала, что ты, наш дорогой, останешься один. Ты всегда был один — с нами и в то же время где-то далеко, куда нам недоставало сил заглянуть. Именно это заставило меня отвезти тебя к ламе Шри Свани, чтобы ты заглянул в свое умирание. Страх смерти (ты так умно описал его в своих книгах) это, в сущности, страх одиночества. Мне хотелось подарить тебе что-то, что сможет заменить тебе нас — надежную обитель, бездонный смысл, иную свободу, непознанное счастье… Что-то способное тебя приютить и стать только твоим. Я ждала, что ты будешь сопротивляться, и была поражена твоим странным талантом — ты с легкостью воспринял то, на что другим требуются неимоверные, продолжительные усилия. Думаю, теперь я знаю причину, по которой ты так упорно отказываешься найти себя, когда теряешь. Ты единственный из нас, кто понял, что просветление, к которому нас подталкивает Будда, есть ни что иное как приобретенная способность постигать истину без слов, что это возможность чувствовать, растворяясь в Целом, не думая о нем, только с помощью внутреннего самосозерцания. Просто, папочка, ты боишься, ты до смерти боишься, что, доверившись этому своему призванию, Гаутаме Будде, ты перестанешь писать! Что тебе придется проститься со зреющими в тебе словами. С твоей бесконечной книгой…

Мы с Катариной тебя не предавали. Теперь мы будем любить тебя еще больше.

— «Слова? — еле смог написать я. — Да, мои слова, как ты догадалась… Будьте счастливы обе. Папа».

На электронном табло над стойкой регистрации значилось: «Рейс София — Лондон». Молодой плешивый бизнесмен, стоявший перед нами, расцеловался с женой и взял у нее из рук свой ноутбук. Народ путешествовал вовсю. Как сказала бы Мила, в аэропорту мир всегда кажется маленьким.

Я оглянулся. За мной семенили Вероника с Катариной, обнявшись за талию. Вероника напялила на себя белую шляпку с кружевными полями, скрывавшими глаза, похожую на старомодный чепчик. Не знаю, счастлива ли была Катарина, но она явно нервничала. Не знаю, чувствовала ли она себя несчастной, но сейчас она ничего не видела, ее мучительная близорукость перешла в ступор, в полную внутреннюю слепоту.

— Ты не забыла болгарско-английский словарь? — спросила Вероника. Она выглядела как человек, который все знает и обо всем позаботился.

— Нет, — ответила Катарина.

— Твоя новая сумка просто прелесть. Она стоит этих денег. — Плешивый бизнесмен удивленно поднял брови, сейчас Вероника стала похожа на себя, на человека, который переводит Джудит Батлер. Делового. Высокообразованного. Победившего скудоумие быта. — Не выпускай ее из рук, там все твои документы, билет и деньги.

— Ключи, деньги, документы… — рассмеялась ослепшая Катарина.

— Говорю совершенно серьезно, я обо всем подробно написала твоей сестре.

— Я тоже ей написал… — глупо вмешался я.

— Папочка, не надо так… — сказала Катарина.

— Что вы туда насовали, в эти чемоданы? — набрался я храбрости, — просто руки мне оборвали.

— Катарина не на экскурсию собралась, она улетает в Америку, — осадила меня Вероника.

— Папочка, не надо так… — сказала Катарина.

— Как? — не понял я.

— У меня сердце разрывается…

Очередь перед нами таяла, вскоре мы подошли к стойке регистрации, накрашенная, как манекенщица, девушка взвесила чемоданы Катарины и шлепнула на них наклейки.

— У вас пять минут, — строго предупредила она нас.

— Я прошу вас, девушка, наша дочь не путешествует, она улетает в Америку, — важно заявила Вероника.

Девушка прочувствовала разницу и вяло улыбнулась. Шум и гам вокруг нас поутихли, вавилонское смешение языков приумолкло. Мне хотелось курить, а здесь это было запрещено. Катарина вынула из новой сумки носовой платок и тщательно протерла стекла очков. Когда она их нацепила, ее слепота стала невыносимой.

— Папочка, не нужно… — сказала она.

— Просто не верится… — пожал я плечами, — когда вы с Милой успели вырасти? А в Созополе… — я запнулся, слова сталкивались и разбегались, как бильярдные шары. — В Созополе вы были детьми.

— Когда приедешь в Созополь… — Катарина споткнулась об это слово, — ты сходишь к нашей скамейке?

В городском парке, под каким-то южным деревом с круглыми колючими плодами, у нас с Катариной была своя скамейка. Она стояла рядом с небольшой церквушкой, вдали темнело море, шум летнего города оставался у нас за спиной, а перед нами расстилалась теплая ночь с пряным запахом водорослей и застывшего времени. Нашего времени. Принадлежавшего только мне и ей. Оно накрывало нас волной, покачивало, убаюкивая, а потом выбрасывало на берег и возвращалось восвояси, продолжая течь дальше.

— Конечно, — ответил я, — вот только летнего кинотеатра больше нет, его снесли, каким-то идиотам он мешал. Помнишь тот индийский фильм… «Слон — мой друг»? Мы с тобой смотрели его три раза.

— Четыре, — невидяще откликнулась Катарина, — Миле надоело до чертиков.

— Фильм был ужасно сентиментальный, поэтому и надоело, — сказал я.

— Он был чудесный и грустный, — сказала Катарина, — я тебя умоляю, папочка, не надо так…

— Как? — переспросил я.

— Катарина, тебе пора, — строго сказала Вероника с видом человека, вынужденного взять бразды правления в свои руки.

Мы расцеловались. Катарину вновь охватило радостное предчувствие перемен и встречи с неизвестным, мне даже показалось, что она прозрела. Улыбнувшись, Катарина зашагала по коридору, в котором ранее исчезла и моя старшая дочь. Коридор кончался дверью, я молился, чтобы она не оборачивалась. Катарина на секунду приостановилась и действительно не оглянулась. Просто ушла.

— Америка… — только и сказал я.

— Да, Америка, — с вызовом ответила Вероника.

Мы вышли на улицу, в удушливый зной. На автобусной остановке — ни тенечка (не считая кружевных полей шляпки Вероники). Они скрывали взгляд ее вечно удивленных глаз. Ее мысли. Наше расставание. Мы торчали на солнцепеке и молчали, как незнакомцы. Здесь можно было курить, я затянулся и слегка пришел в себя. Взлетел какой-то самолет, рев его моторов вспугнул парочку ленивых воробьев.

— Это не Катя, — привычно-удивленно взглянула в небо Вероника, — ей еще рано.

— Поедем в Созополь, — пробормотал я, — умоляю, давай поедем вместе в Созополь.