Владимир Зарев - Разруха

Наконец хлопнула входная дверь, и меня подхватило оживление Вероники и нашей дочери. Они вошли в гостиную. Вероника все еще улыбалась. Катарина сияла, нас разделяли только ее диоптрии.

— Папочка, Вивальди… — раскинула она руки, словно желая обнять весь мир.

— Да, Вивальди… — откликнулся я, уже пьяный. — «Четыре времени года», а сейчас лето.

— Ты уже нализался, дорогой? Успел наклюкаться, мой драгоценный? — раньше ирония Вероники скрывала ее растущее омерзение. Сейчас ее ирония не означала презрения или стыда, сейчас издевательство уже ничего не означало. Только пустоту, как моя боль по маме.

— Глянь… — я кивнул на оплаченные счета.

Она взяла квитанции, хмуро глянула на них, потом в ее глазах отразилось изумление всех вместе взятых кассирш, которым я платил утром.

— Господи… — только и сказала Вероника.

— Да, — кивнул я, — святая правда.

От долгого сидения в одной позе у меня одеревенела спина, я с трудом поднялся, облизал губы и доковылял до сброшенных джинсов. Не выпуская из рук стакана, вытащил доллары из заднего кармана.

— Тысяча долларов, — сказал я Катарине, — я их пять раз пересчитал. Это тебе на операцию, милая, на твои глазки…

От удивления ее глаза набухли слезами, стали прекрасными и приобрели свой мученический фиолетовый оттенок.

— Завтра же утром идешь к тому хирургу, профессору, как его звали… — запутался я в словах.

Мне показалось, что сейчас она откажется, что сейчас между нами произойдет что-то отвратительное и непоправимое, что она рассмеется мне в лицо и упрекнет, дескать, поздно исправлять врожденную слепоту. Она сняла очки и глянула на купюры своими невидящими глазами. Я замер. Но Катарина взяла деньги, пересчитала их, словно мама была еще жива, и они были одной кучкой из тех сорока тысяч долларов, которые я выручил за нашу дачу в Симеоново. Она казалась рассеянной, утонувшей в своей задумчивости, и именно это выдало ее безмерную радость. Дочь стала похожа на человека, который долго скитался в запутанном лабиринте и, наконец, нашел выход. Нашел себя и свою свободу. Слово «свобода» зазвенело и, неизвестно почему, застыло в моем сознании.

— Ты не представляешь… — ее радость была так сильна, что на лице мелькнуло что-то неконтролируемое, даже глуповатое, — папочка, ты себе не представляешь…

Она надела очки. Сейчас Катарина видела нас совершенно отчетливо. Бережно сжав доллары ладонями, она вышла из гостиной и скрылась в своей комнате. Мы с Вероникой остались одни. Молчали — ошарашенные, смущенные, потому что Катарина никогда не восторгалась, она не любила демонстрировать свои чувства.

— Черт тебя побери, Марти, — сказала, наконец, Вероника, — ты случайно не украл эти деньги ?

— Нет, — поколебавшись, ответил я. — Эта плесень, Борислав, вернул мне часть долга.

— Неужели? — она по-своему истолковала мое смущение.

— У меня остались еще семьсот долларов.

— Прекрасно, — сказала Вероника, — просто изумительно.

— Хочешь, поедем в Созополь? Мы теперь богаты, прошлым летом…

— А кто будет за меня переводить Джудит Батлер?

— Все будет, как раньше, я, ты и Катарина, — торопливо перебил ее я, — ты только представь себе, все будет, как раньше…

— Ничего не будет, как раньше, — сказала Вероника. — Мила в Америке.

— Мы отправим ей подробный мейл, она страшно обрадуется за нас, вот увидишь, душой она будет с нами. Когда мы в последний раз были в Созополе?

— Не будет, как раньше, — упрямо покачала головой Вероника, — ты ведь сам об этом писал, Марти, все повторяется, но всегда по-разному.

— Ладно… пусть все будет иначе, но ведь оно будет нашим. Мы сделаем его нашим. Прошу тебя, пожалуйста…

— Ты пьян. Не выношу тебя в этом состоянии, просто не могу терпеть.

— Не меняй тему.

— Ты сам научил меня ничему не верить и быть реалисткой. Куда ты хочешь меня вернуть?

— К тебе самой… к нам…

— От нас уже ничего не осталось, — устало сказала Вероника. — Ты нас бросил, Марти. Ты от нас ушел.

— Я перестану пить.

— Дело не только в выпивке… — ответила смертельно уставшая Вероника.

— Я заканчиваю роман. Поверь мне. Ну постарайся мне поверить в последний раз…

На следующий день я проснулся в полдень. Хлопнула входная дверь.

— Вероника?

Вошла Катарина. Она улыбалась.

— Ты была у профессора Василева? — я вдруг вспомнил имя глазного хирурга.

Катарина неопределенно кивнула.

— Он назначил день операции?

— Операции не будет.

— Если там не хватает денег… — я все еще улыбался, — ты просто скажи.

— Их хватило на билет, — она покраснела и потупилась. — В среду я улетаю в Америку… к Миле. Визу я получила два месяца назад, Мила прислала мне приглашение и деньги на визу, — задыхаясь, бормотала она, словно боясь, что я ее прерву. — Я буду учиться в Америке, папочка. Мила будет меня содержать, я тоже буду подрабатывать, правда, это чудесно?

— Это заговор! — я сбросил с плеч ее руки.

— Заговор против кого ? — ее увеличенные очками глаза наполнились слезами.

— Мама знает?

— Да, — Катарина не стала ничего скрывать.

— Значит, я единственный…

— Я не хотела тебя волновать.

— Как слабоумного старика…

— Я думала, ты за меня порадуешься, — сказала Катарина.

— Я и радуюсь, — сказал я, — просто радость уж очень неожиданная. С ней еще нужно свыкнуться.

Она промолчала.

— Это как кирпич не голову средь бела дня. Странное чувство, понимаешь?

— Что меня ждет в Болгарии? — спросила Катарина. — Что мне вообще здесь делать? Там, по крайней мере, от меня что-нибудь будет зависеть. Хоть на йоту что-то важное будет зависеть от меня самой.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Похоже, я действительно глупею на глазах.

— Здесь я даже наркоманкой не смогла стать! — сказала Катарина, утерла ладонью свою близорукость и покраснела. — Я даже смерть не смогла себе выбрать.

Это прозвучало слишком заумно и патетично, но по сути верно. В Болгарии человек действительно не может выбирать, как ему жить. «Я тебя люблю, но никогда тебе этого не прощу!» — мне только сейчас стал понятен коварный смысл ее слов, прозвучавших прошлым, затерявшимся в Симеоново летом. Они тогда прозвучали так, словно она со мной прощалась. Я спас ее насильно, сделав выбор вместо нее, значит, сейчас должен был принять и понять ее выбор. Молчать. И радоваться.

— Папочка, ну не надо так… — она погладила меня по лицу, — это ведь к лучшему. Скоро ты будешь гордиться своими дочерьми, вот увидишь.

Я ужаснулся. Глянул на себя в зеркало над кухонным умывальником и поперхнулся собой. К счастью, слез не было.

«Письмо папе, лично в руки! Мила».

Буквы на экране расплывались перед глазами. Я попытался сосредоточиться.