Владимир Зарев - Разруха

— Наркоши проклятые, — сипел, задыхаясь, старик, — за дозу готовы на все…

Двумя пальцами он брезгливо поднял брошенную спортивную сумку.

— Это чье?

— Мое… — Живко растолкал мужиков. Его кожа, как недавно моя под душем, горела огнем, он продолжал потеть, струйки пота стекали по его лицу и груди. Выглядел он смешно.

— Я его чуть не схватил, — сказал я, садясь на траву, — если бы не укололся…

— Чертовы колючки, — сплюнул старик. И обращаясь к Живко: — Проверьте, все ли на месте.

Живко склонился над своей черной сумкой, неторопливо вытащил из нее мобильный телефон, портмоне с документами и пластиковыми карточками, боксерки в цветочек, шампунь, полотенце… Он продолжал рыться, меняясь в лице, с которого медленно сползал румянец.

— Даже если бы вы его схватили, — сказал один из мужиков, — его выпустили бы на следующий день. — Это был невысокий крепыш со свисающим пузом. Он врезал кулаком по своей ладони и зло процедил: — Попадись он мне в руки, я бы ему все зубы пересчитал…

— Барсетки не хватает, — сказал Живко. Что-то шевельнулось в моем сознании, но я, сидя на траве, искал в левой ноге колючку. Болело уколотое место, но еще больше — палец, которым я со всей дури заехал в камень. Он пульсировал болью и синел на глазах.

— Какой барсетки? — спросил старикан, закуривая.

— С деньгами, — ответил Живко.

Наконец, я его вытащил. Это был прошлогодний шип внушительных размеров, похожий на ржавый гвоздь. Я с омерзением повертел его в руках.

— С какими деньгами?

— Там было три тысячи долларов, — объяснил Живко. — Я захватил их в офисе, чтобы завтра утром отправить банковским переводом в Бургас.

— Три… чего? Господи, помилуй!.. — у старика отвисла челюсть, белый халат за его спиной надулся, как воздушный шар, привратник в изнеможении опустился на траву рядом со мной. И уставился на шип, который я держал в руке.

— Разве можно носить с собой такие деньги в наши разбойничьи времена? — крепыш снова врезал кулаком по своей ладони и подошел к Живко, словно готовясь заехать и ему.

Летний ветерок коснулся нашего молчания. В воздухе повисло недоверие. Мы, нахохлившись, смотрели друг на друга. Густая тишина пахла прелой листвой и лесной влагой. Побледнев, Живко одернул на себе плавки. Мне стало его жаль. И тут я вспомнил, что ворюга бросил что-то в кусты, но нужно было сразу же сказать об этом, а я промолчал, ковыряясь в своей пятке. И упустил время. Мне показалось, что все смотрят на меня, что все они знают о том, что только теперь всплыло у меня в голове. Я пытался найти какое-то оправдание своей несообразительности и… продолжал молчать. Мне показалось, что пока я ищу в своей опустевшей голове нужные слова, солнце зайдет. Палец на ноге пульсировал болью. Все смотрели только на меня. Я вспыхнул.

— Вы бледны, как мел, — заметил старик и неизвестно почему кивнул на шип у меня в руке.

— День… ги… — заикнувшись, медленно произнес я.

— Да не волнуйся ты так, Марти, — прервал меня Живко, — да, незадача, но я как-нибудь выкручусь.

— Деньги… — повторил я, но горло перехватило, я задохнулся и замолчал.

— Полицию!.. — охнул старик, — полицию, срочно!

— Полиция? — сплюнул в сторону крепыш. — Ну, приедет полиция, и что? Разведут тут писанину, а дальше? От жилетки рукава?

Мы медленно потянулись к бассейну, все выглядели подавленными и жалкими, как разбитое в пух и прах воинство. Мы с дедом прихрамывали — он по причине врожденного увечья (одна нога у него была короче другой), я — от боевых ран. Старик испуганно втолковывал Живко, что над столом у него висит надпись, призывающая клиентов сдавать все ценное на хранение, он явно боялся, что придется отвечать. И вылететь с работы, уповая на одну пенсию, на которую и отопление фиг оплатишь. Я нашел свои вьетнамки.

— У тебя палец кровоточит, — сказал Живко.

На меня накатила смертельная усталость, словно я наколол кубометров пять дров. Руки дрожали от слабости. Трудно было даже думать. Хотелось что-то сделать — напиться или плюхнуться в бассейн. Или, может, все было как раз наоборот: я умышленно и злонамеренно не желал ничего делать?

— Будет тебе, Марти… — желая утешить, Живко положил мне руку на плечо, — деньги можно заработать.

У меня не было сил посмотреть ему в глаза — серые, потемневшие до цвета оксидированного свинца. Мы оделись и сели в его машину. Он нервно вел ее, время от времени улыбаясь. Я мешал ему сосредоточиться и найти подходящее решение.

— Ты не обидишься, если я не довезу тебя до самого дома? — спросил Живко. — Мне придется еще раз заехать в офис…

— Конечно, не обижусь.

Наверное, что-то в моем голосе вызвало у него сочувствие, потому что он сказал:

— И обещай мне, что ты успокоишься. Пожалуйста, не заставляй меня волноваться за тебя…

— Обещаю, — кивнул я.

Как во сне я вышел из его машины, и серебристая Ауди уплыла вниз по бульвару «Черный пик». На трамвайной остановке напротив ресторана «Кошара» светилась надпись «Кафе». Я зашел внутрь и заказал себе двойную порцию ракии. В кафе воняло горелой пластмассой, окно во всю стену было грязным — здесь сворачивали автобусы, оставляя на пыльном стекле запах гари и копоть выхлопных газов. Я выпил еще одну рюмку и заметил, что машины на улице зажгли фары. Стемнело. Я вышел из кафе, перешел улицу и зашагал по парковой аллее за рестораном «Кошара». Будка охранника Правительственной больницы светилась — полицейский смотрел телевизор, барьер на дороге к бассейну был опущен. Я на цыпочках засеменил вниз. Темное здание бассейна казалось живым существом, притаившимся животным. Я обошел его и зашагал к кустам. Кожаная барсетка застряла в ветках кустарника, напоминая гнездо. Я сунул ее в свою спортивную сумку и прислушался, весь дрожа. У меня кружилась голова, похоже, мое обычно высокое давление сейчас упало до минимума. Лес за оградой вздохнул. К барьеру я почти бежал, словно кто-то за мной гнался. Меня удивляло, что я успевал запоминать разные мелочи, до ужаса пугало собственное самообладание. Я остановил первое попавшееся такси и расплатился маминой пенсией. Прихватил в магазине у дома бутылку дорогой «Перловой» ракии и, к изумлению продавца, расплатился наличными. Теперь я мог заплатить за все. Даже за свои дурные привычки.

— Пап, что с тобой? — спросила меня Катарина, открыв входную дверь.

Не отвечая, я шмыгнул в туалет, услышав ее смех, откатившийся в гостиную. Достал из спортивной сумки барсетку, из нее выпала фотография жены и сыновей Живко. Стодолларовые купюры издавали тонкий запах беззаботности, их там было тридцать две штуки, во втором отделении с молнией я нашел и четыреста левов. Задница у меня онемела от сидения — я проторчал в туалете не меньше часа, представляя, как завтра зайду в офис к Живко и верну ему барсетку с деньгами и фотографией его жены и сыновей. Я ведь был писателем и вполне мог придумать какую-нибудь правдоподобную и даже поучительную историю. Все было предельно просто, но во мне нарастало внутреннее сопротивление, я не знал, хочу ли я действительно это сделать. И чувствовал себя последней сволочью. «Ты гад и подлец», — повторял себе я, а мертвое спокойствие во мне ширилось, окутывая меня мраком, как наркоз. Я отхлебывал ракию прямо из горлышка. Выпил с полбутылки — ракия действительно была не паленая, выдержанная, с ароматом винограда и солнца. С привкусом предательства.