Владимир Зарев - Разруха

Она не могла, да и не хотела скрывать свое торжество по поводу того, что кого-то обвели вокруг пальца, радуясь чужому несчастью, как ребенок, улизнувший от материнских шлепков и счастливый тем, что наказание досталось его брату. Они были бездетны и с трудом выносили друг друга, без праздника «хождения по адресам» дни их текли монотонно и скучно, они оба свыклись с предсказуемостью совместной жизни, а он — с Валиной глупостью. Друзей у них не было, она до остервенения стирала вручную, упорно отказываясь пользоваться стиральной машиной, «потому что все в нашей новой квартире, все должно быть новенькое, с иголочки, непользованное». Часто ссорились. К ужасу Вероники, ругались и в нашем присутствии. Валя беспричинно злилась, накручивала сама себя и начинала бубнить, что без нее Борислав бы пропал, что она спасла его от алкоголизма, «как же я намерзлась, волоча домой его бесчувственное тело, — вспоминала она, — а когда он напьется, то становится неподъемным — ни взвалить его на себя, ни тащить… Ночью трамваи не ходят, такси не останавливаются, жуть…» Потом ее гнев переходил в самосожаление, и она начинала рыдать, не стесняясь нашего присутствия, плача самозабвенно, с наслаждением обманутого жизнью человека. Слезы градом катились по ее щекам, капая в чашку с кофе, она шмыгала носом и сморкалась в вышитый носовой платок.

— Он мне будет говорить, что зарабатывает на жизнь, да если б не я, он бы все пустил по ветру, без штанов бы остался! Важно ведь не заработать деньги, а сохранить их, отложить на черный день.

— Валя, уймись, — сконфуженно окорачивал ее Борислав, дергая себя за мочку уха.

— Да и что ты там заработал! Тедди и Чоко по два антикварных магазина открыли, причем в самом центре Софии, а мы — на одну квартиру наскребли еле-еле… — мне казалось, она сейчас выжмет свой носовой платок. — А какой нас ждет ремонт, за джакузи и кондиционер мы еще не рассчитались… Ты умный человек, Марти. Ты ведь как я — бережешь денежку, правда?

Откуда ей было знать о моей былой лихой щедрости и расточительности? Если бы мы с ней познакомились лет десять тому назад, я непоправимо упал бы в ее глазах.

— Берегу, конечно, берегу, — утешал ее я, показывая пустую ладонь.

Как я ни старался, но так и не смог обеспечить их нужными «адресами». Все обедневшие писатели уже давно были «охвачены» их собратьями, а у двух маминых подружек, наших соседок, они пренебрежительно купили несколько серебряных ложечек, солонок и подстаканников. Иногда они брали меня с собой, и я должен был играть роль профессионального эксперта, знающего цену изяществу и ценности антикварных предметов. Люди встречали нас недоверчиво, а подчас и нескрываемо враждебно, потом болтовня Вали притупляла их бдительность, и они расставались (нужда заставляла) с какой-нибудь дорогой им памятной вещицей, чтобы оплатить счет за отопление или купить детям учебники, а то и просто — еды. Это бывало интересно, но как-то безрадостно, а порой и противно. Валя торговалась, Борислав осматривал предметы, ласкал их взглядом и своими чуткими пальцами. Он действительно был прирожденным антикваром, многое знал о серебре и клеймах на фарфоровой посуде и безделушках, о старинных часах, люстрах и подсвечниках, о римских и византийских монетах, о фракийских бронзовых статуэтках и картинах старых мастеров. Он наслаждался красивыми вещами, хоть его волновали не столько их красота или прикосновение к глубокому прошлому, сколько уникальность и цена. Обычно он платил честную цену («людям тоже нужно жить»), а Валя злилась («если бы не я, он бы остался без штанов, — убивалась она после каждой сделки, — скажи ему хоть ты, Марти, ты ведь умный человек!»)

Меня с самого начала поражало, что для них обоих, хотя и по-разному, деньги не были самоцелью. Бориславу важна была игра, неожиданное открытие редкостной вещицы, сложность и увлекательность торга, а затем — процесс поиска самого удачного покупателя, которому эту редкость можно было бы продать, а также театральное действо, которое при этом разыгрывалось. Его приводил в восторг сам процесс самореализации, страстное желание доказать свою состоятельность — себе и другим. Он мог годами ждать покупки какой-нибудь картины, знал, где она находится, но не торопился покупать, терпел, подавляя щекочущее желание завладеть ею, а потом, заполучив, сдаваясь напору Валентины, панически торопился сбыть ее с рук.

С Валентиной все обстояло иначе: она часами торговалась, злилась на неуступчивость продающего, боролась за каждый доллар, алчно копила деньги, но ей было психологически трудно понять разницу между пятьюстами и пятью тысячами долларов. Она воспринимала только накопление, экономию, откладывание «на черный день» — их реальная цена была для нее абстракцией, недоступной ее пониманию. К примеру, чтобы наделить предметностью какую-нибудь сумму, нужно было ей сказать, что столько будет стоить паркет в их новой квартире, кондиционер или шкафчик из вожделенной итальянской кухни. Получалось, что Валя алчно стремилась к деньгам, которые была не в силах себе представить, а Борислав — к удовольствию и признанию. И лишь запрещенные Валей удовольствия и признание окружающих были в состоянии освежить его скучную, почти искалеченную жизнь.

Они всегда появлялись и уходили вместе, она боялась на секунду оставить его одного, и я, да и все, кто их знал, стали воспринимать их как единое целое, склеенное из противоположностей и непредсказуемости. Они были как Том и Джерри, как Пат и Паташон, как недописанная сказка для детей.

Когда мы с ним совсем подружились, и его доверие ко мне переросло почти в родственное чувство («ты нам как брат», — совершенно серьезно говорила Валя), Борислав стал подбивать меня на «самоволку»: выйти прогуляться вдвоем. Эта идея меня не слишком воодушевляла, интуитивно я опасался, что случится что-то непредсказуемое, но, с другой стороны, я уже от него зависел, из журнала меня давно выперли, а в других местах, где мне удавалось ненадолго зацепиться, моя карьера не складывалась. Благодаря ему, я время от времени кое-что зарабатывал; вопреки недовольству Вероники, он делал недорогие подарки нашим детям и мне, связывая меня по рукам и ногам своим бескорыстным великодушием.

— Я заначил мощный адрес, — сообщил он мне, глядя глазами побитой собаки, — заработаем с тобой долларов двести для Вали и по сотне — себе. Залью тебе полный бак бензина и свожу сыграть в бинго-клуб. Идет? Я ведь тоже человек!

Одним хмурым безденежным утром я, наконец, сдался. Подъехал на машине к их дому в квартале «Дианабад», сказал Вале, что едем продавать моему другу Живко две залежавшиеся у них картины Бориса Иванова (она приходила в ужас от залежавшегося товара), что вернемся после обеда.