Владимир Зарев - Разруха

— Поработал на славу, и ничего не заработал на этом для себя, — веско проронил он.

— Абсолютно ничего, — закивала Валя, — мой дурашка все для других, все для других…

Их восторг меня просто умилил, я им поверил, всем своим похмельем чувствуя, что они говорят правду. Подчеркнуто небрежно Борислав вытащил из кармашка пачку долларов, снял металлический зажим, отсчитал и протянул мне бумажки. Всей своей головной болью я чувствовал, что они настоящие, что не фальшивые. Я стал сказочно богат.

— Дело несколько затянулось, но все-таки выгорело, — он настолько был преисполнен собственной значимости, что я забыл его поблагодарить. — А ты уже сдрейфил, а?

— В каком смысле? — прикинулся я простачком.

— Я же мог увести у тебя все подчистую, — простодушно объяснил он, — ты ведь даже не знаешь, где я живу. Больше так не делай, никому не стоит доверять в эти гнусные бандитские времена.

Я вдруг сообразил, что он говорит со мной на «ты», получая удовольствие от того, что помог мне, оказал услугу. Борислав встал, все так же величественно прошелся по гостиной, с опытностью реставратора задерживая взгляд на моих грустно висевших картинах.

— Честно говоря, ничего не понимаю в искусстве. Знаю почти всех болгарских художников, изучил их почерк, а главное — их подписи, но что из них искусство… вот, к примеру, этот пейзаж…

— Он прекрасен, — искренне откликнулся я.

— Прекрасен, но ведь это не Мастер или Златю, — сказала Валя, ткнув в них мизинцем.

— Он кисти Генко Генкова, — прервал ее Борислав, — я никогда не слышал, чтобы Генко писал море.

— И я, — добавила Валя, — чтоб Генко, и море… да ни в жизнь.

— Может, это его единственная картина с морем, — ответил я, — тем она и ценна.

— Могу попытаться пристроить ее за триста долларов, Генко сейчас идет по столько, — он бесцеремонно снял полотно и приставил его к журнальному столику. Потом снял со стены еще две картины и брезгливо отряхнул пальцы. Руки его выглядели чистыми и изящными, взгляд исполнен доброжелательности и еле уловимого превосходства.

— Скажи ему, Борислав, — вмешалась Валя, облизав свои размазанные, похожие на рану губы.

— Мы, Марти, — выпятил он грудь, — ходим по домам. Публикуем объявления в газетах «Курьер», «24 часа» и «Труд». Сейчас многие нуждаются…

— Еще как нуждаются, — качнула своей огненной прической Валя.

— Пытаются что-нибудь продать. И им хорошо, и мы не в накладе. Ты человек с именем, водишь знакомства с интеллигентами, будешь находить нам нужных людей, а мы тебе — отстегивать процент. Если не зевать, можно зарабатывать долларов двести в месяц, а то и больше.

У меня закружилась голова, «он и в самом деле — дар Божий» — подумал я, оторопев. Меня распирало желание расцеловать его в обе щеки.

— Но нам нужны стоящие клиенты, и чтоб товар что надо, — сказала Валя, — будешь искать среди тех, которым сейчас и на хлеб не хватает. Лохов.

Вечером я подскочил в обменник у Окружной больницы, обменял сто долларов и накупил полную сумку колбас и бутылку ракии «Царь Симеон». Мама нажарила блинов, Вероника не смела радоваться. От волнения я даже не смог напиться. Белые пятна на стенах на месте унесенных Бориславом картин резали глаза, словно пятна на поношенном костюме.

Туманным сентябрьским днем папа умер — от отвращения к сковавшей его неподвижности, но более всего — от собственной ненужности, от сознания, что он всем нам в тягость. Вероника была на работе, Мила и Катарина вышли погулять, а я лежал в гостиной, глядя в потемневший потолок и слушал Вивальди.

Мама с сухими глазами позвала меня в комнату. Зеркало было занавешено старой наволочкой, она распахнула окно и обмыла тело, покинутое душой. Мама постоянно находила работу рукам, словно она и ее руки были разными существами. Я обнял ее и зарылся лицом ей в волосы — не утешить, а в поисках утешения. Тазик на полу исходил теплым паром. Лицо отца стало восковым, незнакомым, с полуоткрытым ртом и глазами, которые смотрели на меня, видели и, наверное, упрекали — в нем не было ни покоя, ни освобождения, лишь униженность и боль. Впервые я видел его непримиримым и каким-то неправдоподобно-гневным. Я его боялся.

Я писал о смерти, определял ее как высшую форму духовной свободы, но сейчас понял, насколько она уродлива, почувствовал, что смерть оставляет после себя опустошение, что наша земная жизнь, независимо от того, насколько она была успешной и как ее оценят другие, всегда завершается поражением. Голый и беззащитный, папа больше не любил нас и, что самое страшное, в нас не нуждался. Его отсутствие было угрожающим и отчужденным, превращало его небытие в воспоминание. Он выглядел настолько ушедшим в себя и одиноким, что мой испуг перерос в панику.

Раздался звонок в дверь, невыносимое чувство вины и беспомощности заставило меня выйти в прихожую. На пороге торчали Борислав и Валя, на ней был длинный свитер и лосины (как нам нужны подчас спасительные подробности), он держал под мышкой две из моих картин. На воротнике его болоньевой куртки красовалось огромное пятно.

— Продали мы твоего Генко, — возбужденно затараторила она. — Но знал бы ты, чего нам это стоило, Чоко сказал, чтоб мы засунули это море себе в… даже ста долларов нам за него не предложил!..

— Отец умер, — прервал ее я.

— О-о, что ж это вы не доглядели? — на ее лице проступили сочувствие и любопытство. Любопытство победило, она отстранила меня и вошла в коридор. — Когда мы видели его в прошлый раз, он был в порядке, вот дела… такой кроткий человек, и вдруг…

Мы с Бориславом направились в гостиную, сели в кресла напротив друг друга, он угостил меня сигаретой, Валя тут же проскользнула в комнату к маме.

— Он что-нибудь сказал, мадам? — донесся до нас ее голос. — Перед тем как уйти, они, покойники, всегда что-нибудь говорят.

Мама ответила ей молчанием.

— У него были сбережения? Раз он мастерил скрипки, должен был отложить что-нибудь на черный день. Ты б его укрыла, мадам, похолодало. Вот если б он на черный день отложил какого-нибудь Страдивари…

Борислав поежился от неловкости, встал и повесил картины на их старое место на стене. Я докурил сигарету. И перестал думать — у меня спасительно и сладостно заболела голова.

— Я продал твоего Генко за четыреста долларов, — пробормотал он, ошарашенный моей бедой, — решил дать тебе триста, ведь и мне нужно хоть что-то заработать, но теперь…

Достал пачку денег из-под свитера, расстегнул металлическую прищепку, отсчитал ловкими пальцами четыре стодолларовых купюры, оставил их на столике. И вздохнул, преисполненный сострадания. Его сочувствие было сдержанным и ненавязчивым. Нам больше нечего было делать вместе, но мне не хотелось оставаться одному. Нужно было вернуться к маме.