Владимир Лидский - Улети на небо

В Щегловской тайге, между тем, в морозных заторах, вековых буреломах и снежных завалах погибала на марше 3-я армия; гарнизоны Мариинска и Ачинска были распущены, а в Томске, где находился штаб 1-й армии, произошло восстание рабочих, к которым примкнули и белогвардейские части.

Но Каппель все-таки не терял надежды сгруппироваться в районе Красноярска, передохнуть хоть немного и сбить наступление красных. Это был не тот человек, который безоговорочно принимает поражение. В Красноярске стоял довольно многочисленный белый гарнизон, свежие силы которого могли эффективно поддержать каппелевцев, к тому же в городе было много оружия.

Но в один из самых страшных моментов отступления стало достоверно известно, что в Красноярске поднят мятеж. Возглавил его командующий войсками городского гарнизона и всей Енисейской губернии генерал Зиневич.

Это был удар в спину.

Сначала Зиневич принялся уговаривать своих офицеров, предлагая немедленно сдаться красным, чтобы остановить кровопролитие, и выдвинул лозунг «Война гражданской войне». Говорил он убедительно, складно, призывал к подчинению новой власти, предлагал после перемирия созвать Земский собор. Потом начал телеграфные переговоры с красными. Те, видимо, были весьма рады и обещали гарантии. Зиневич стал взахлеб на каждом углу рассказывать об этих гарантиях, о демократическом подходе к проблемам и в эйфории братания с врагом вызвал к телеграфу Каппеля, предложив ему сдаться на милость победителя. При этом генерал взывал к совести главнокомандующего, убеждая его в никчемности затянувшейся войны.

Каппель вне себя от гнева приказал телеграфисту отстучать по прямому проводу: «Неслыханною наглостью и крайним цинизмом считаю я ваши предложения относительно разоружения моих армий. Вы говорите о никчемности войны, о позоре сопротивления, о невозможности дальнейшего кровопролития… Так знайте же, милостивый государь, что защита Отечества не может быть позором, и кровь, проливаемая за Отчизну, не только возможна, но и священна. Дрожа за свои жалкие шкуры, вы готовы вылизывать грязные сапоги конюшенных слуг. Недорого же вы цените, господин генерал, свое человеческое достоинство! И посему я аттестую вас, ваше превосходительство, с полным на то основанием как пораженца и предателя, утратившего совесть и офицерскую честь! Избавьте меня впредь от бесплодного общения с вами.

Главнокомандующий армиями Восточного фронта, Генерального штаба генерал-лейтенант Каппель».

Но Зиневич еще дважды посылал телеграммы и в последней пригрозил запереть Красноярск и не дать отступающим каппелевцам пройти через город. Угроза мятежников была вполне реальной; через некоторое время с юга к Красноярску подошли крупные партизанские соединения красных, а внутри города вспыхнуло большевистское восстание. Находившийся в тылу огромный стратегический пункт с богатыми складами и казармами, где было все для отдыха, переформирования и собирания сил, вдруг оказался недоступен, и это сломало все планы командования.

Тем не менее Каппель приказал прорываться через Красноярск силой.

Зиневич, между тем, был уже арестован большевиками, и город лихорадочно готовился к бою; получалось, что армию встретят не слабые, колеблющиеся части белых капитулянтов, а хорошо организованные и подготовленные красногвардейские отряды. Утром 5 января каппелевцы атаковали Красноярск, но напоролись на яростное сопротивление большевиков. Отчаянные бои продолжались до вечера, никакой системы в наступлении не было, — то тут, то там вспыхивали локальные стычки, и свежие рабочие дружины, партизанские соединения Щетинкина и отряды предавшего городского гарнизона теснили Белую гвардию по всем направлениям. В радиусе десяти верст остатки трех каппелевских армий, с трудом пробивавшиеся сквозь собственные обозы, из послед-них сил сражались с противником. Артиллерия, выдвинутая из Красноярска, не давала каппелевцам двигаться вперед. Патроны Белая гвардия имела по счету, снарядов не было вовсе, лошади вязли в глубоком снегу, а бойцы валились с ног от усталости. Несмотря на это добровольцы сражались как герои, — в последнем напряжении сил и уже не веря в победу.

Ночью Каппель приказал обойти город.

Двумя колоннами, с севера и юга, Белая гвардия двинулась мимо красноярских предместий.

На следующий день в город вошла 30-я стрелковая дивизия РККА. Путь на Иркутск для красных был открыт.

Полковник повернулся на спину и выронил из рук трубку.

Люди уходят, а время стоит на месте… Что ж… Впрочем, и хасиды, наверное, не совсем правы, а лучше сказать, — совсем не правы. Как может время стоять на месте? Как может стоять на месте то, чего нет? Если времени нет, а есть только объективно изменяющиеся состояния материи, то как время может «идти» или «течь»… или «бежать»? Прошел день… протекли годы… пробежали десятилетия… Что значит — прошедшее время? Что значит — будущее время? Если время — это пустота, то у него нет категории движения… впрочем, время — движущееся ничто… выходит, оно двигается только в нашем воображении, — мы воображаем его себе, имея в виду изобретенные неизвестными шарлатанами некие приборы, отмеряющие пустоту… пустота исчисляется часовыми стрелками, песком, водой, солнечной тенью… в пустоте появляются люди… и в пустоту уходят… каждый из нас есть мир пустоты, и мир этот — воображаемый, он так же иллюзорен, как и видения, рождаемые в опиумном чаду, мы воображаем себе окружающих людей, они воображают себе нас… сейчас я закрою глаза и…

…вот:

…я вижу розовое закатное небо и… горничную Лизу, склонившуюся надо мной и роняющую на мое лицо выцветшие, пахнущие сеном волосы… и вглядываюсь в ее затянутые поволокой наслаждения потусторонние глаза, всем существом своим вбирая влажное лоно моей первой женщины… и слышу жужжанье насекомых… так было всегда, я могу это вообразить… вижу себя младенцем и чувствую жирный, сладкий вкус материнской груди… вижу проклятого комиссара Мельникова, сквозь кости которого просвечивает та же пустота… и глубокую могилу, заполненную грибницей маленьких крестов… а!.. девочка в дешевом ситце, украшенном застиранными незабудками… я вижу, как ее соски упираются в невесомую преграду… она внимательно смотрит на мою руку, по которой ползет прекрасная божия коровка, усыпанная маковым зерном… божия коровка, улети на небо… ничего этого нет, но я вообразил, все, что было… есть, будет, я вообразил пустоту… значит ли это, что я вообразил себя, воображающего это? Значит, меня нет, значит, я сам себя воображаю, а меня воображают те, кого я воображаю… нет, это как-то сложно и не совсем логично, потому что получается, что мир вообще пуст… так он и пуст, потому что лишь в воображении я вижу харбинские небоскребы и дождевые пузыри на асфальте мостовой, горячий пар над ними и веселые блики лампы на потолке… но почему так болят несуществующие пальцы, отнятые милосердным мучителем доктором Меллендорфом?.. отчего так трясется старческая плоть, не способная забыть прикосновения нежной женской кожи?.. для чего так холодно на этой земле и по какой такой причине Господь дал нам ледяные зыби Кана, где мы хоронили под снегом товарищей, Родину и надежду?