Владимир Лидский - Улети на небо

Местные не советовали идти по Кану, потому что ввиду поздней и мягкой зимы лед на реке был опасен; к тому же крестьяне стоящей в устье Кана деревни Подпорожной хорошо знали — под речным снегом путников подстерегают незамерзающие горные ручьи, выбегающие на лед с каменистых берегов, а по всему руслу неодолимою преградою стоят пороги, которые предстоит обходить по глухой тайге и лесистым сопкам, заваленным павшими деревьями и полуметровым слежавшимся снегом. Пешком до Канска никто не ходил, добраться туда можно было только санным путем, когда ляжет хороший снег, да и вообще этой дорогой пользовались редко ввиду ее чрезвычайной опасности. Но возвратиться к железнодорожной магистрали было уже нельзя; позади оставался Красноярск, напичканный артиллерией, — с мощными, хорошо обученными отрядами, с дисциплинированной и вооруженной до зубов партизанской армией. Оставалось идти вперед.

В голове колонны стал Каппель со своим конвоем. Следом шла 4-я дивизия, дальше — 8-я. Движение начали днем, и первое время путь казался вовсе не страшным. Однако трудности не заставили себя ждать: чтобы обойти огромный порог в устье реки, понадобилось преодолеть большую заснеженную сопку, возвышавшуюся между Енисеем и Каном.

Мороз был невелик, с неба падал мягкий снежок, и передовые отряды шли довольно ходко. Но потом дорога пошла в гору и прокладывать путь по снежной целине стало тяжело. Немного полегчало на спуске, но повозки и сани уже не могли идти прямо и постоянно сталкивались друг с другом, а лошади оскальзывались и падали, роняя всадников в глубокий снег.

В сумерках спустились на лед, — пока совсем не стемнело, кое-как двигались, в темноте прошли еще немного и окончательно остановились. Идти дальше было невозможно, авангард с главнокомандующим во главе на ощупь пытался отыскать дорогу по сухому месту, но постоянно попадал в коварные ручьи, струящиеся под снегом. Вода бежала во всю ширину реки, люди шли по щиколотку в холодной жиже, а кони рвали себе надкопытные венчики, напарываясь на острые, как бритва, ледяные глыбы.

Положение становилось отчаянным.

Огромная многокилометровая колонна остановилась и стала медленно вмерзать в снег. Каппель приказал повернуть часть обоза и оставить больных и раненых в Подпорожней, бросив вязнущие в снегу повозки. Но раненые взмолились, они не хотели оставаться в тайге один на один с голодом, холодом и неизвестностью. С тяжелым сердцем главнокомандующий отменил приказ.

Мороз усиливался; люди в тайге под сенью вековых сосен и те, кто уже обосновался на льду реки, принялись жечь костры.

Полковник с трудом повернулся, поднял трубку и поднес ее к лампе. В неясном колеблющемся свете трепетали тени бабочек, и шелковая ширма отражала их беспокойное движение. Тени плясали по блестящему шелку, хаотично перемещаясь с места на место, бабочки танцевали над огнем и отчаянно бросались прямо в гудящее пламя смолистого костра. Полковник снова обессиленно опустился на подушки. Вокруг стояла густая тьма; глядя поверх костра на скалистые берега Кана, он думал о том, что в этом гибельном месте суждено остаться всем… всем, кто двинулся в последний отчаянный путь… здесь будут лежать без могил наши кости, шептал он потрескавшимися губами, и эти кости к весне растащат голодные хищники, никто из нас не дойдет, никто из нас не спасется… Берега Кана нависали над снежною целиною, простиравшейся впереди и тянущейся в глубину тайги; тишина стояла вокруг; люди возле костров молчали, кони цепенели в дремоте, — не слышалось ни лязга оружия, ни тихого возгласа, ни лошадиного всхрапа… Только костры потрескивали смолою да едва уловимый шелест густых снежных хлопьев спускался с небес. Черные, укрытые громадными шапками снега древние сосны угрюмо покачивались по обеим сторонам замерз-шей реки; мороз прихватывал все сильнее; над тайгой поднялся гигантский диск стылой Луны с откусанным неведомо кем краем, и верхушки доисторического леса окрасились жидким, тусклым, стеклянным светом…

Обоз застыл в темноте; черные, сгорбленные фигуры вокруг костров инстинктивно жались друг к другу, и никто из людей не смотрел в низкое, еще совсем недавно наглухо зашторенное небо, которое постепенно очищалось и являло взору бесконечную даль, испещренную светящимися изнутри дырами от пуль…

Ледяной ветер прожигал насквозь, спать было невозможно, и люди сидели в тревожном забытьи, тщетно надеясь на утро и возможную перемену участи. Но утреннее солнце, неожиданно появившееся за полосою тайги, не принесло облегчения. Ветер с рассветом усилился и закрутил ледяную метель; колонна поднялась и тяжко двинулась. Люди жались и кутались в свою ветхую одежонку, лошади мотали головами, раненых на санях засыпало порошей. Мертвая целина впереди, заносимая крутящимися вихрями, была покрыта широкими ржавыми пятнами, — то таилась под снегом незамерзающая вода горных ручьев. Ночью эти коварные ловушки были не видны, и люди проваливались в ледяное крошево по колено, обрекая себя на медленную гибель. Но при свете дня полыньи обходили, и если б возможно было взглянуть с высоты птичьего полета вниз, на замерзшее русло реки, то открылась бы такая картина: лента обоза причудливо изгибалась в разрывах между обширными бурыми разводами, люди шли, понукая уставших коней, медленно тянулись сани, а поодаль, по берегам, чернели могучие стены таежной крепости.

В середине дня остановились на короткий привал. Развели костры, растопили в котелках снег, напекли пресных лепешек. Мороз прихватывал пальцы, метель выдувала из тел последнее тепло, но подгоревшие лепешки и обжигающий кипяток вселяли какую-то смутную надежду, бодрили и добавляли сил. Двинулись веселее, и движение стало как будто более оживленным, однако вскоре и замедлилось, потому что штабисты 4-й дивизии и офицеры конвоя, бредущие в авангарде, быстро выбились из сил и уже с трудом прокладывали дорогу. Однако колонна шла в строгом порядке, и только к вечеру параллельно ее движению потянулись редкие всадники, — то были бойцы Уфимской кавалерий-ской дивизии, решившие пробиваться самостоятельно. Около часа они пытались проложить путь для второго потока отступающих, чтобы ускорить движение, но лошади быстро устали, и уфимцы вынуждены были влиться в общую колонну, внеся беспорядок в организованное движение. К ночи ветер утих и пошел невесомый снег. Люди брели в молчании, и многие уже дремали на ходу, а лошади, казалось, давно спали, хотя и передвигали механически ноги в безотчетном стремлении добраться наконец до какого-нибудь укрытия. Скованные липкой дремотой путники с трудом открывали глаза и видели вдалеке, на скалистых берегах заснеженного Кана, тусклые желтые огоньки прибрежных деревенек и слышали доносящийся издалека лай собак, но… то были миражи засыпающего сознания, и огоньки медленно стекали в таежную тьму, словно капли расплавленного золота, а лай собак затихал, оставляя лишь гудение в тяжелых головах… выла метель, тьма сгущалась, схватываясь непроницаемым куском антрацита, снова бесконечно тянулись повороты и излучины заледеневшей реки, и люди продолжали с надеждой вглядываться в дальние скалы…