Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Он чиркнул спичку, несколько раз пыхнул папиросой. Колеблющееся пламя неторопливо приближалось к пожелтевшему от курева ногтю, но механик не бросил спичку, злостью и упрямством превозмогая боль. Зачем — он даже себе объяснить не сумел бы; ему казалось, что терпение и боль и есть тот высший смысл, через который должен пройти каждый. Но руку все же отдернул, затряс ею в воздухе, долго дул на обожженные пальцы.

В небесах над Териберкой, нарушая привычный порядок, светили одновременно луна и солнце. Луна виднелась в иллюминатор желтой, похожей на кусок старого сала. Громотков видел ее не всю, только часть круга.

Механик прицелился по-мальчишечьи, правым глазом, как делают это стрелки, даже прищелкнул от удовольствия языком, но звук получился глухой, сквозь щербатый рот.

Громотков стал внимательно изучать ночное светило, пытаясь уловить таинственную силу, которая, как он верил, исходит от луны. Но кроме света и того внешнего, круглого и плоского, что сообщала ему луна, ничего не увидел.

«Раньше хоть лунатики были, — подумал Громотков с грустью о том невозвратном прошлом. — Все же загадка природы, а когда есть загадка, интереснее жить».

— …А ты любила?

Вопрос возник так неожиданно и близко, что сразу Громотков не понял, кому он адресован, но вскоре выяснилось.

— Ну, целовалась, целовалась, в четвертом классе… Фу, черт ревнивый…

«А вот и лунатики, — добродушно улыбнулся Громотков, услышав голоса Мишо и Жанны. — Хорошо, что наука до любви не добралась, а то совсем хана…»

Стало тихо. «Целуются, черти», — подумал механик.

Вскоре послышались возня, смех.

— Ой, Миша! У тебя губы соленые! Ма-цо-ня мой! Соле-нень-кий! — дразнила Жанна.

— Да тише ты, Степановича разбудишь!

— Ой, Миша, и правда! Да нет, погляди на время! Устал старик, спит без задних ног…

— Какой он тебе старик?.. Пошли отсюда.

«Добро! — радостно решил Громотков. — Теперь Андрюхина очередь влюбляться, а то кидается на всех… Мы с Машутой тоже всю ночь целовались». Он вдруг почувствовал безмерную нежность к женщине, с которой прошел долгую жизнь, стал медленно и с удовольствием вспоминать особенно радостное и счастливое в их жизни, но, как назло, ничего не лезло в голову, а то, что вспоминалось, было мало похоже на счастье, одно и то же: теплое море, солнце и пляж, словно ничего другого, кроме солнца и пляжей, в их жизни не было.

Оставшееся до вахты время Громотков пытался заснуть, но моторное сознание продолжало крутиться на прежнем уровне, прилив душевных и физических сил сообщил его мыслям пронзительную ясность и точность, механик легко проник в суть явлений, даже осознал невозможное: для чего человек живет на белом свете и что будет потом, когда его не станет…

Громотков приоткрыл глаза. Кругом была серая непроглядная муть. Механик выпростал из-под простыни руку и включил свет, но яркая вспышка больно ударила в глаза, он зажмурился и погасил его.

Так он лежал и ни о чем не думал.

Прошло время, прежде чем сумеречный свет наполнил его сознание беспричинным страхом. Громотков повернулся на правый бок, и этого было достаточно, чтобы сердце старого механика взбунтовалось, бешено заколотилось. Он подумал, что с его организмом случилось что-то неладное, как ему показалось — непоправимое, почудилось, будто заразился неизлечимой болезнью от старшины Воробьева — переносчика микробов.

Раньше Громотков не страшился смерти; смерть, как и жизнь, были для него равными силами в природе, он уважительно относился к тому и к другому. Но теперь, после смерти жены друга, той белокурой, изящной молодой женщины, стал сознавать, что смерть значительнее и выше того, что он знал; ему показалось, что собственная смерть стоит рядом… Он вздрогнул, будто от прикосновения к холодному металлу.

Торопливо пошарив рукой по переборке, он нащупал гладкую кнопку, включил свет, и рука, включившая его, озаренная теплым, живым светом, стала розовой, полупрозрачной, были видны красноватые суставы, густые протоки крови.

«У смерти должны быть свои причины, — подумал Громотков. — Эх, скорее бы с Машутой в отпуск!.. А то смерть, как любовницу, призываю…»

Механик вдруг понял, что мысль о смерти — следствие недовольства жизнью, которая есть. В эти минуты, думая о себе по-новому, тщательно и с пристрастием, Громотков обнаружил позади огромную пустоту… Он чувствовал то же, что чувствует человек, обманувшийся в надеждах, но лишенный возможности что-либо изменить.

«Неужели это и есть моя жизнь, — спрашивал Громотков, — с мизерными заботами, повседневной чепухой, с насосами, фланцами, клапанами, гальюнной командой?!»

Ему сделалось больно, обидно, что ничего уже исправить нельзя.

«Значит, права Машута, я действительно нулевка…»

Горькая правда такого вывода вновь потрясла его сознание, лишила ясности и твердости.

Он лежал в холодном отчаянии, медленно покрываясь липким потом…

Но так продолжалось недолго, мутная пелена как бы спала с его глаз, и он с леденящей ясностью осознал, что эта вздорная, смешная, порой нелепая, и есть его жизнь, единственная и неповторимая, и никакой другой жизни нет и не будет.

И от того, что он понял и пережил, что его душа не сломалась, не поддалась тому унизительному, животному, паническому страху, которому подвержены себялюбцы, родилась маленькая надежда, что в его жизни сделанное было правильно.

Всякий раз, говоря и думая о себе, Громотков ни минуты не забывал о молодых помощниках — Андрее и Мишо, и то, что казалось непоправимым в собственной жизни, было возможно исправить в жизни их.

«Надо спешить!.. — лихорадочно подумал механик. — Нужно срочно помочь… завтра же… нет, сегодня, засосет… погибнут… Не допущу!.. Мишку в мореходку отдам, тоже механиком будет… Андрюшке хватит мотылем болтаться, пусть детишек учит, женится, внуков нарожают…»

Теперь он твердо знал, что с ним ничего не случится и жизнь будет продолжаться долго. Но острое сожаление вновь кольнуло грудь, когда он понял, что этот огромный, полновесный, счастливый день — самый счастливый в непрерывной череде дней его жизни — больше не повторится, как не повторится и весь окружающий мир, будь то растущее дерево, сердитая жена Машута, вязкий, шмелиный полет ветра, слепящий диск утреннего солнца на вершине зеленой сопки, его молодые помощники-друзья или взволнованная тяжесть дня и ночи, уравновешенная тьмой и светом…

В утренней мгле усталое лицо Громоткова светилось морозно-бело; он стыдливо прижался к мягкой подушке, взволнованно задохнувшись ее теплом, а потом, сильно разозлись на минутную слабость, пружинистыми ударами смял ее в бесформенный ком.