Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Закончив осмотр, Ливи протянула Лобову две таблетки.

— Одну выпейте сейчас, а вторую, солененькую, — через два часа.

Лобов, вспомнив что-то веселое, перебил:

— А с моей внешностью ничего не случится?

— Пейте, пейте, ничего не бойтесь!

— Вот и жаль, — сказал Лобов и пояснил: — Я обещал книгу и принес ее, в ней как раз эта чепуха с внешностью и описана, я только повторил своими словами. Но что любопытно! Здесь говорится об одном человеке. Как он сначала был одним, а затем другим…

— А вы так можете, Лобов? Для меня это очень важно! — И Ливи пристально глянула на него.

Лобов отвернулся.

Куда он глянул — висел плакат, на котором черный человек уже падал назад, а удар ослепительной молнии пронзал обугленное сердце.

«Не трогайте оголенные места!» — гласила надпись.

Лобов почему-то тянул с ответом, но молчать было нельзя, поэтому он отделался односложно:

— Конечно, да!

Она посмотрела на него издали, из глубины смоляных глаз, потом, ничего не сказав, быстро наклонила голову и подошла к столу.

— Посмотри, Коля, сколько у нас больных.

Они стояли теперь рядом, слегка касаясь друг друга. Лобов видел красную изломанную линию на графике, но думал о другом.

— Это грипп в прошлом году. А вот за такой же период нынешнего. Правда, здорово? — сказала она, весело тряхнув головой.

— Здорово! — ответил Лобов.

Лобов закрыл от внезапного света глаза. Солнце пронзило насквозь тонкие вздрагивающие веки. Розовые облака, теплый ветер, солнце — все это находилось в летении, сам Лобов наполнился этим чудо-движением. И еще ему казалось, что небо — огромная, глубокая раковина, а он, Лобов, ползет по краю этой раковины. Створки ее медленно закрываются, а маленький человечек — алая букашка — спешит наружу. И страх, радость, немое ожидание кончились, позади. И Лобов уже на свободе.

…Он представил весь путь от вершины до подножия сопки, до больших лохматых камней, где в густой зеленой траве будут стоять двое, и роса там, не по жаркому лету крупная и блесткая, медленно наполнит фарфоровые чашечки цветов. Возможно, он уйдет за кромку обрыва и там, стоя в глубине площадки, станет думать о технической стороне полета.

«Нужно быстро разбежаться и сильным толчком подняться вверх», — скажет он себе.

Он так и сделает. Подъемная сила упруго понесет его вверх, охватив плотным струящимся потоком. Это напомнит ему длинное затяжное падение, но он не упадет. Правда, в первые секунды полета возрастающее волнение собьет дыхание, но вскоре он начнет парить высоко и плавно, как опытная птица, используя восходящие потоки, умно расходуя энергию своего тела.

Внизу проплывут улицы, дома, люди, которые сверху окажутся маленькими черными букашками.

Он захочет крикнуть им, чтобы они внизу не боялись летящего в небе человека, но поймет, что его слова никто не услышит. «Все равно испугаются и побегут за милиционером», — решит про себя Лобов.

Он испытает свой аппарат на прочность, совершая круги за кругами над городом и заливом. Возможно, он забудется, осчастливленный, и начнет баловаться в полете, поворачивая крылья под разными углами к ветровому потоку, отчего его понесет то вверх, то вниз. А когда посмотрит на часы, то поймет, что летает слишком долго и пора опускаться на землю, за стол, ибо хочется есть.

На столе ноздреватый хлеб, за столом трое: слева — сын, справа — мать, а впереди — Ливи. Все ждут. И жареный картофель, так вкусно пахнущий, и бело-розовые дольки лука, такого сочного и сладкого, как мясо креветок.

Солнце уже прощалось, и плыли берега в дымном цвету, и дали стали синими, звонкими, льдистыми, когда наступил вечер.

В глубине заводского двора, у кирпичной стены, большая толпа, одинаково темно-зеленая — в робах. Она внутренне перемещалась, жужжала неясным гулом.

Издали кто-то призывно помахал рукой. Лобов подошел ближе. Он увидел свежеокрашенную в голубое доску, пахнущую едко не то скипидаром, не то сиккативом.

На ватмане, пристегнутом к ней шестью кнопками, в пол человеческого роста была нарисована летучая мышь, с очень знакомым лицом.

Лобов медленно прочитал надпись: «Серое существо нашего брата».

Внизу, под рисунком, разобрал другую, не такую яркую, но отчего-то более заметную: «Пусть в нем каждый узнает себя».

«Вот так раз, — удивленно отреагировал Лобов. — Ребус-загадка».

Он увидел высокую огненно-рыжую голову — Васьки-Дугаша. Тот, сильно толкаясь, двигался к Лобову.

Еще издали молодой неустоявшийся бас-баритон разломился над толпой звучно, как толстая сухая палка:

— Ну, как расчехвостили? А? Крепко?!

Лобов еще не отрешился от пережитого полета и сказал не думавши:

— Ага!

— Ты чего, дядь Коль, чоканулся, что ли? Или себя не узнаешь?

Многие обернулись.

И верно, Лобов!

Он узнал себя: нос, косящие глаза, дугой брови, из-под крыла горлышко бутылки. Лобов равнодушно сплюнул и наобум побрел, а скрывшись за углом цеха, остановился, неприятный холод скользил по озябшей спине…

Весь месяц Лобов жил в озабоченном мире своего существования: много читал, записывал, думал, ощутимо переживая новое беспокойное чувство, вошедшее в него.

По-новому двигалось и время: то бурно, стремительно, то медленно, лениво, особенно в минуты долгих размышлений. Иногда поиски истины усложнялись, необходимо было разобраться в себе самому. Например, Лобов хотел понять: глуп он или умен? Нет, конечно, он догадывался, что не глуп, ибо косвенно проверял себя. Ну, а если умен, то насколько? И что это за свойство такое — ум? Способность соображать, что ли? Или нечто другое?! Особенное?! Ведь соображающих так много, а умных людей мало. А возможно, это просто хорошая работа, потому что для создания тонкой, проникновенной вещи тоже требуются способности и ум.

Словом, целый месяц Лобов мыслил, как творческая личность.

По ночам не спал, без меры курил, находился в постоянной задумчивости.

Вместе с тем была целеустремленность. По старым журналам искал конструкции воздухоплавательных аппаратов, в новых книгах пытался понять сложные алгебраические построения и научные термины: «расчет крыла», «подъемная сила», «сопротивление среды…» Он хотел соединить эти значения в единое целое, чтобы проявилось новое качество его ума. Однако громоздкие формулы были сложны, они закрывали перспективы самого полета, поэтому он отбросил их прочь, зная за собой способность докапываться до всего опытным путем.

Лобов решил создать летательный аппарат собственной конструкции.

Иногда казалось, что решение уже близко, рядом, но некоторые детали все-таки не получались, и снова начинались мучительные поиски — где только можно: в библиотеке, в старой литературе, в сочувствии незнакомых людей.