Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Однажды он прочитал книгу. На форзаце был нарисован портрет самого автора — древнего хиппи, с умным заросшим лицом, как у котельщика Вано Сердцева. А фамилия к тому же странная, до сих пор еще неизвестная — Леонардо да Винчи. Книжка помогла; особенно верная мысль о полете, которая согласовывалась с собственными мыслями Лобова.

«С такой же силой действует предмет на воздух, с какой и воздух на предмет. Посмотри на крылья, которые, ударяясь о воздух, поддерживают тяжелого орла в тончайшей воздушной выси, вблизи стихии огня и несмотря на движущийся над морем воздух, который, ударяя в надутые паруса, заставляет бежать нагруженный тяжелый корабль; на этих достаточно убедительных основаниях ты сможешь постигнуть, как человек, с силой опираясь на сопротивляющийся воздух, способен подняться ввысь».

Прочитав очередной отрывок, Лобов закрывал книгу и внимательно изучал это особенное лицо: длинные волосы, морщинистый от мыслей лоб, добрые мудрые глаза. Лобову понравилось лицо, и вскоре портрет итальянца перебрался домой, висел над лобовской кроватью. Но мать, смешная мать перевесила его в угол и по ночам крестилась, наверное, думая, что это какой-нибудь новый святой, ей неизвестный.

Он уже строил и план будущего полета, раздумывая над тем, как ему быть дальше, если вдруг воздушный поток не по расчету усилится, и его понесет навстречу солнцу и ветру, и тогда крылья опадут, как у Икара.

Значит, нужно какое-то новое, современное решение.

Но какое?!

Он вновь перечитал книгу и нашел спасительную мысль, однако эта мысль имела горький привкус воспоминаний.

«Помни, что птица твоя должна подражать ничему иному, как летучей мыши…»

Вот те раз! — Лобова неприятно передернуло.

«…на том основании, что ее перепонки образуют арматуру или, вернее, связь между арматурами, то есть главную часть крыльев».

Для главной части Лобов не пожалел заначку, купив по случаю у капельмейстера списанный барабан, деревянный обод которого уже сгнил, а кожа была прочной и нравилась Лобову хрустом новеньких ассигнаций.

«Посмотри на крылья…» — приглашал Леонардо, и Лобов, устав от всего, уходил на природу, глядел в небо, любуясь полетом птиц.

И заметил, что розовые лапки чаек вытянуты вдоль тела и лишь в момент подъема как бы ритмично стучат о воздух, сообразуясь с движением крыльев.

«Это нужно будет учесть в момент взлета», — говорил себе Лобов.

Верстак Лобов оборудовал в углу котельной, где с шипеньем и металлическим лязгом работала «Вира» — вертикальный паровой насос, питающий котел водой.

И раньше, устав от прохлады цеха, он приходил сюда к серебряной бочке котла и грел озябшие руки.

Внутри топки что-то урчало, дико гудело — то пламя форсунки создавало нужную температуру, способную из воды образовать пар.

Зимой, когда пара в цехах не хватало, а молчаливый кочегар Вано Сердцев зажигал все форсунки разом, бурлящая туша котла вздрагивала от мощи огня, и тогда Лобову, склонному к фантазии, казалось, что бочка вот-вот оторвется в воздух и, подобно дирижаблю, полетит под высокую, черную крышу котельной.

Однажды Вано Сердцев показал Лобову жаркое нутро топки и пояснил, что пар в пятнадцать — двадцать атмосфер обладает такой же жестокостью и силой, как металл. Тогда и котел, и сам Вано, черный, заросший, с блестящими белками, казались загадочными существами. С тех пор они подружились, но дружба эта носила странный характер.

Котельщик был молчалив, кроме котла его мало что интересовало; впуская Лобова для работы у верстака, он почти не отрывал взгляда от водомерной колонки, наблюдал за уровнем воды, задумчиво погруженный в тайну работы. В его конкретном сознании не могла возникнуть мысль о самом полете.

И сейчас, мельком глянув в сторону Лобова, Вано решил, что тот готовит что-нибудь для домашнего хозяйства, потому что твердо верил в лобовскую способность превращать ненужные вещи в полезные.

Подгоняя крылья одно к другому, Лобов сравнивал их вес на руках, потом придирчиво проверял на весах, опробовал сложные переплетении приводов, облегчал конструкцию за счет множества овальных отверстий. Потом снова взвешивал, уже примеряясь к рукам, пока окончательно не решил, что аппарат готов.

Для серьезного человека под стать и дело найдется, будь то металлист или просто рабочий. Ну, а для прочих дел и шалопай сгодится.

«Что для тебя, Лобов?! Полет! Коли так, не спеши, подумай, твое ли это счастье — воздушный океан: неведомый, зовущий, гибельный, но великий!

Сознаешь ли, Лобов, какая сила поднимает людей в небо? сколько сердец обожглось на этой мечте?»

И не Лобов, а кто-то другой ответил: «Сознаю!»

С тем и пошел… Однако до двери не дошел, остановился, подумал: «А стоит ли?!» Но пересилил себя.

Бондарев сидел за столом, низко наклонившись. На столе планы работ, графики, проекты — интересная жизнь. Поднял голову, улыбнулся и всепрощающе позвал:

— Заходи, Лобов, заходи, не маячь в дверях. Слышал про тебя: говорят, в философию ударился. Ну что же, это хорошо, растешь, но только смотри. Кант там, Бебель — это не безупречно… Изучай основоположников, тогда все будет ясно.

И тут же буднично добавил:

— Вот о чем хочу спросить. Что-то жарко? Может, бороду сбрить? Как посоветуешь? Ну да ладно, это личное, подождет. А ты чего? — И протолкнул сквозь бороду застрявшую мелодию: — «Белым снегом… белым снегом…». Однако ко мне? Зачем?

Лобов смущенно переступил.

— Я, Лексеич, того, напомнить пришел, месяц назад упомянуто было о полете. Не забыл?!

Бондарев перебрал вслух:

— О полете, говоришь? О полете, о полете… Нет, не помню. А что?

— Сегодня в восемнадцать тридцать срок истекает, летать собрался.

— Куда и зачем? В отпуск?

— Нет, в воздух.

Бондарев перекинул взгляд на стол, там лежали бумаги, одна важнее другой. «Эк, жаль, хорошая перспектива наметилась, однако человек прежде всего, придется отложить».

Протер вспотевший лоб:

— Ты, чаем, не того, Лобов? Ведь кто узнает, смеяться будет — летящий человек в нашем коллективе! — Бондарев ткнул пальцем в потолок: — А если там пронюхают? А?! Каково?! Ты об нас всех подумал?!

И мелькнула ослепительная мысль: «Уж лучше бы ты снова начал пить!»

Подойдя к Лобову вплотную, покрутил бронзовую пуговицу за ножку:

— Как брат брату: боюсь я за тебя, Лобов.

Лобов стоял высоко, на крыше старого сарая. Толпа была внизу, он никогда еще не поднимался так высоко.

Он бережно перебирал лица, одно к другому, как драгоценные зерна, но женщину в белом не нашел.

Так родилось равнодушие.

Солнце уже замыкало дневной круг и напоминало эллипс, вытянутый с юга на север, — время тянуло к осени.

В толпе возникло движение, и голос, охваченный нетерпением, крикнул: