Алексей Шерстобитов - Онколига [СИ]

Не стоит останавливаться на всей процедуре приведения видения уголовного дела в соответствие для взора Кашницкого и ранее известного нам генерала — одноклассника Тани Ермаковой, который так и останется, для его же спокойствия, «Пал Палычем», но необходимо остановиться на произведенном впечатлении этого визита на самого главного виновника несчастья, связанного с задержанием — Всеволода Яковлевича.

Оный товарищ с затуманенным умом, пропускавшим к его же разуму только нравившиеся ему тона, создающие видимость только ему одному любезной «истины», после произведенного на него давления фактами и свидетелями, ни сразу пришел в себя, а вернувшись сознанием в этот мир, не захотел воспринимать его действительным, таким, желая остаться в том, каким он был еще с утра, с его личной правдой, кардинально отличавшейся сейчас.

С мутными, далеко не ясными чувствами, смотрел он в окно, наблюдая через стекло, неожиданно открывшуюся ему красоту природы…, точнее тех, пробивающихся сквозь индустриальность города, клочков первозданного мира, созданным Богом, ради человека, который потомки этого самого человек превратил в форменное безобразие, чем искренне гордились пред очами Господа, даже не подозревая, что Бог перед ним.

«Налетели! Наговорили! Чушь! Вот красота то в малых формах, а они все обобщают… Мое детище, мою версию хотят разбить! Да они даже не знают, что ее одобрили в Москве… Вот Виктория Вячеславовна не скоро сможет посмотреть такими же, как мои, свободным глазами на эту красоту — нужно отвечать за содеянное… Господи, что я говорю! Ну ведь очевидно же все… — все очевидно: не была, не стреляла, не виновата! А я… — ииидиииооот! Но я не могу задушить на полувздохе свое детище, которому уже дали продвижение… Как я могу признать ошибочность, когда верность признана выше… Господи, я ведь сам с пенной у рта доказывал!.. Я был тщеславен, горд, чем и был ослеплен… Ну так ведь все очевидно: я хотел выделиться, смотреться учеником Хлыста, но ведь Хлыст бы так не поступил!».

Быстро встав, он открыл сейф, вынул табельное оружие, полученное сегодня с утра, сейчас бы следовало его сдать, но были другие мыли… Присев на краешек стула, он резким движением оторвал уголок листа из подшивки материала дела и на чистом от чернил месте, бросил пару строк, ясно говорящих о его раскаянии, о том, что он не прав, извиняется, и не может перенести позор, тем боле на фоне памяти своего учителя.

Встав, он взял оружие, снял с предохранителя, дослал патрон в патронник, передернув затворную рамку, и приставил конец ствола к виску: «Нет не сюда…, а то голова разлетится, буду выглядеть в гробу…» — вставив ствол в рот, он не смог перечить и следующей: «Да нет, так тоже буду плохо выглядеть, да еще глаза из глазниц могут выскочить!» — приставив к сердцу, усилием всей руки начала вдавливать в грудную клетку, а не жать на спусковой крючок: «Да что это! Да так не бывает! Почему он стреляет… Нет, Нет, он так не выстрелит…, а если попадет в сердце, я ведь не умру сразу…, я не хочу таких мучений, я хочу сразу… Как же я не справедлив…, не справедлив к миру, к тому, кто меня родил, и как ужасно я не справедлив к ней… Сколько же Виктория…, сколько ж она превозмогла! А я вот не могу этого! Да…, да! Именно так, именно не могу, потому что должен по-другому! Надо найти мужество по-другому поступить, не труся, не убегая! Я должен завтра выступить! И я выступлю!».

Кашницкий аккуратно снял пистолет с боевого взвода, разрядил и, положив все на свои места в сейф, вынул от туда аудио запись допроса Скуратовой, включил с самого начала, записывая, на его взгляд самые нужные моменты…

Сталин очень быстро понял, и даже испугался поначалу, уяснив, что его фамилия производит странное воздействие на граждан этой страны. Видимо они многого из бывшего истории наших стран перестали бояться, относясь к русским, уже с какой-то брезгливостью, в очередной раз забыв, сколько раз получали под зад коленом, приходя на Русь совершенно с другими планами. Конечно, деньги значат многое, а профессионализм нисколько не зависела от национальности или принадлежности к одной или другой стране. Генетически обретенное опасение должно бы уже надежно и прочно засесть у этих неспокойных, с жадностью смотрящих на наши территории, «немцев», что в отношении германцев произносится только устами русаков, некогда-то предполагавших, что эти пришельцы с запада, были совершенно немы. Почему-то за очень короткий промежуток времени эти опасения замещались на чувства превосходства. Так тоже было всегда, что раз за разом приводилось в соответствие грозным русским оружием, но насколько мы терпеливы и милосердны, настолько они усердны в укреплении своего самомнения, делая его таким, каким его хотелось бы видеть им самим. Флаг им в руки!..

Плюнув на это, Иван Семенович, думал о произошедшем с Викой, глаза переполненные скорбью, беспомощностью, заботой о другом человеке, и осознанием не своевременных его болезни и ее ареста, становились тяжким грузом, мешающим воспринимать окружающее адекватно.

Больше всех, по понятным причинам, он винил себя, но привычка мыслить рационально и жестко, ставили его перед следующим выбором: либо, бросая сейчас лечение, возвращаться в Москву, давать показания, оправдывающие Викторию, что будет иметь в виде последствий, его арест, и дальше, скорее всего смерть без оказания ему соответствующего медицинского обслуживания, либо окончить лечение, дождаться предъявления обвинения, если таковое будет, и приступать к исполнение первого — третьего он не видел!

Последние разговоры с Ермаковой и Плевако давали некоторую надежду, но несмотря на нее, он решил дождаться свидания с духовным отцом, спросить совета у него и получив благословение, лететь в Россию.

А пока… Как-то один из врачей вспомнил кто такой Сталин для русских и для них, озаботившись этим вопросом не на шутку, вопросом — каким образом ему реагировать на это? Доктор начал опрашивать каждого, тем самым, всех опрашиваемых ставя перед вопросом: «Чего ожидать в случае, какого-нибудь допущенного промаха с их стороны, в отношении человека с такой фамилией?». Эти люди опасались не столько сегодняшних русский, сколько вспоминающихся Суворова, Кутузова, Сталина, Жукова, Рокоссовского, хотя с нашей точки зрения деятелей этих далеко не всех можно ставить на один пьедестал, перекладывая память о них на сегодняшних их потомков. Поэтому всплывшая фамилия, надежно возбуждала стабильную задумчивость и нерешительность. Зато придя домой, они с гордостью рассказывали, с кем мужественно имели дело.

По всей видимости, для граждан этой страны наследие отцов и дедов имело ванное значение, притом, что потомок великого человека нес в себе эту величавость не только своей генетикой, но и возможными поступками, проявляющимися в потомках. Конечно, со временем потребовались доказательства значимости «Полторабатька», ведь одна фамилия, хоть и грозная, но все же не причина для испуга — хотя бы визиты чиновников, политиков, важных персон. Вопросы назревали, и наконец, нашли выход в естественном — их начали задавать, а поскольку Ваня не очень владел иностранными языками, в принципе не имея понятия не об одном, он напрягался, что отражалось на его внешности и эмоциональности, поскольку он не любил к себе особенного внимания, тем более, не объяснимого. Начиная с выражения лица и наливающегося гнева во взгляде, он стирал любого любопытствующего в порошок, причем, чем дальше, тем в более мелкий.