Андре Моруа - Сентябрьские розы

Им навстречу вышел дон Эрнандо, солидный и величественный. Он по-французски представил гостям испанского посла с супругой и двух молодых женщин: Мариту Мигес де Рока и Долорес Гарсиа. Лицо Фонтена озарилось радостью.

– Мой ангел-хранитель, – объяснил он. – Вчера вечером она спасла меня от хищных зверей, которым Овидиус Назо бросил меня на растерзание.

Он с юмором рассказал о своей вчерашней встрече с журналистами. За столом ему досталось место между хозяйкой дома, которая говорила только по-испански, и Долорес; с ней, как со старой знакомой, он незаметно для присутствующих обменялся дружескими репликами.

– После обеда, – сказала она ему тихонько, – постарайтесь избавиться от Сент-Астье и Овидия. Я хотела бы показать вам Старый город.

Он заговорщически улыбнулся:

– Договорились, я сбегу.

И они присоединились к общему разговору. Дон Эрнандо, историк по образованию, хотел объяснить гостю, что между индейской и кастильской традициями идет тайная война.

– В Мексике, – сказал он, – индеец одержал победу над испанцем. У нас же борьба все еще продолжается, и сейчас в Перу по-прежнему правят старинные испанские семейства. Но поскольку теоретически у нас всеобщее избирательное право, всякого рода демагогам ничего не стоит начать подстрекать индейцев.

– Почему демагогам? – взволнованно спросила Долорес. – Надо ведь что-то делать… бедных индейцев эксплуатируют владельцы асьенд .

– Momentito , – сказал Таварес, – momentito … В Южной Америке на испанцев всегда клеветали, господин Фонтен, потому что англосаксонские историки первыми написали историю завоевания страны… Они, англосаксы, решили индейскую проблему, уничтожив коренное население. А мы их спасли и обратили в христианство. Надо было бы написать «Жизнь Писарро», [15] Франсиско Писарро-и-Гонсалес (1475–1541) – испанский конкистадор, завоевавший империю инков и основавший город Лима. чтобы показать, что конкистадор отнюдь не был человеком лживым и жестоким, он сам чуть было не стал жертвой своей веры в Верховного инку.

– Я мало что обо всем этом знаю, – скромно сказал Фонтен, – но помню, меня весьма тронула история этого, как его… э-э… Атауальпы, который доверчиво пришел на встречу, а его заточили в тюрьму… Там есть сцена, достойная «Саламбо», когда он повелел своим подданным наполнить золотом целую комнату, чтобы купить свою жизнь. Но хотя выкуп был заплачен, конкистадор велел его задушить.

– Вы не так уж мало знаете, маэстро , – сказала Долорес. – Это печальная правда.

– Вы интересуетесь историей инков, господин Фонтен? – спросил Сент-Астье. – Мы покажем вам музей Магдалены.

Долорес наклонилась к Фонтену.

– Нет, – прошептала она, – его вам покажу я .

После обеда хозяин повел гостей смотреть картины:

– Вам следует знать, господин Фонтен, что после завоевания страны в шестнадцатом—семнадцатом веках в Куско , древней столице инков, появилась школа художников, многие из них были индейцами. Они хотели подражать испанской живописи, с которой познакомились благодаря конкистадорам, вот только сцены из Нового Завета у них были окрашены местным колоритом: пальмы, бананы, гранаты и даже их бог солнца… Поскольку золота в Перу было в избытке, эти художники использовали его, чтобы усилить яркость красок, как в Византии, и даже еще больше… Вот посмотрите…

– Очень интересно, – согласился Фонтен. – Костюмы, как у инков, а краски, как у Эль Греко… Но какой мрачный мистицизм!

– Испанское искусство вообще мрачно, – серьезно сказала Долорес Гарсиа. – И Перу невеселая страна. Это облако над Лимой… Эта вулканическая природа… Представьте, маэстро , в наших церквях Иисуса Христа называют Nuestro Señor del Terremoto , Господь Землетрясения… А ведь был один период: Лима восемнадцатого века, Лима времен Периколы…

Она украдкой взглянула на Фонтена и взяла его за руку:

– Посмотрите, маэстро , вот акварели Панчо Фьерро… У дона Эрнандо есть просто чудесные… Вот, например, tapadas , индейские женщины восемнадцатого века в мантилье, из-под которой был виден только один глаз… Позже Церковь запретила этот головной убор.

– Я понимаю Церковь, – сказал Гийом Фонтен. – Нет ничего более опасного и возбуждающего, чем спрятанный глаз.

– Потом, – добавил дон Эрнандо, – случился бунт tapadas , которые пытались отстоять право вновь носить мантилью… Кажется, они одержали победу. Я видел, как Лолита играла «Motin de las tapadas». [16] «Бунт тападас» (исп.) . Этот костюм ей очень шел… Ты была неотразима, Лолита. Впрочем, ты всегда такая.

Фонтена весьма удивило это внезапное обращение на «ты», и она это заметила.

– Вы не знаете, maestro , но у нас все сразу на «ты», как только познакомятся… Через два дня вы будете на «ты» со всей Лимой.

Когда Фонтен стал прощаться, Сент-Астье поднялся и сказал:

– Минутку, уважаемый господин Фонтен, сейчас подгоню машину.

– Нет-нет, господин министр, благодарю вас… Мне хотелось бы пройтись… Обед дона Эрнандо требует mille passus post prandium … [17] После обеда надо сделать тысячу шагов (лат.) . Впрочем, если хочешь по-настоящему узнать город, надо ходить пешком. Может быть, эта прекрасная Антигона, – продолжал он, повернувшись к Долорес, – согласится напутствовать мою старость и мое невежество?

– С удовольствием, – отозвалась Долорес.

– Я бы тоже пройтись, – решительно заявил Петреску.

– Нет-нет, друг мой… Вам нужно еще уладить какие-то вопросы с конференцией… Не беспокойтесь о нас. Если мы устанем, то возьмем такси.

Присутствующие переглянулись, но возразить никто не решился.

Такси, которое везло в город Долорес Гарсиа и Гийома Фонтена, мчалось так быстро, что молодая женщина все время валилась на своего спутника. Ее это забавляло.

– Для водителей в Лиме, – сказала она, – просто дело чести ездить с опасностью для жизни. Тут недалеко на площади есть памятник одному адмиралу, так его сбивали раз десять.

– Какая восточная улица! – воскликнул Фонтен. – Эти открытые лавочки похожи на базар где-нибудь в Каире или Марракеше.

– Claro que sí … [18] Именно так (исп.) . Испания оставила здесь следы арабского и мавританского присутствия. Другой Восток, китайский, индийский, тоже бросил здесь свои семена, которые прекрасно прижились… Вы знаете наши песни фламенко? No? Они такие же андалузские, как и арабские.

Наклонившись к нему, она стала вполголоса напевать какую-то грустную песню, и Фонтену очень понравился хрипловатый тембр. Она смотрела на него, словно слова этой песни были адресованы ему. Он спросил, что они означают.

– Это признание в любви, любви необузданной и… como se dice? .. сладострастной… Es bonito, no? [19] Правда красиво? (исп.)