Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Из задумчивости Его вывел странный шум. Он повернул голову в сторону открытого окна. Узнал рокот вертолета. Через узкие щели в жалюзи в Его палату проникли полоски света, создавая размытые белые линии на стене.

«Это прожектора с крыши клиники», — подумал Он. Через минуту наступила тишина, рокот внезапно прекратился, чтобы спустя несколько минут стать оглушительно громким. Вертолет улетел.

Шесть месяцев назад на той же самой площадке на крыше, думал Он, приземлился вертолет с Его телом, потому что Он ведь действительно был только телом. Просто трупом с признаками уходящей жизни. Мозг Его работал, поэтому Его и спасали, такие уж законы этики в этой части света, где Он находился. А если бы тот неизвестный санитар на перроне вокзала в Апельдорне принял другое решение и, к примеру, отправил бы Его в клинику на «скорой», которая не пробралась бы сквозь пробки в Амстердаме и не привезла бы Его вовремя в клинику… Его бы уже не было. Судьба человека — это какая-то цепочка случайностей. Утром Он плавал в бассейне в Берлине, а вечером Ему выписали бы свидетельство о смерти на имя некоего Скерстаппа. А пока выяснили бы, что Он не Скерстапп, прошло бы, как рассказал Ему Маккорник, не меньше недели. И если бы Шрёди не выскочил на балкон на четвертом этаже, и не пришел бы к Его институту, и если бы его не узнала Людмила… Но у Него был Его Шрёди, и в Его жизни существовала Людмила, и значит, тот санитар должен был появиться. А может быть, и нет никакой цепочки случайностей? Может быть, это какая-то хорошо написанная программа под названием «Предназначение»? Если такая программа существует — то ее создал кто-то, кто хорошо знает прошлое и имеет точные знания о настоящем. А таких программистов нет. В божков Он не верит. И в Бога тоже нет. Он не уверен в смысле своего существования, но Бога в это не вмешивает. Не считает, что некий Бог, у которого голова забита кучей дел и проблем, стал заниматься прямо-таки вот Его жизнью и ее устройством. Если бы так было на самом деле, то это не лучшим образом характеризовало бы Бога, потому что Его жизнь в сравнении с миллиардами других несчастных не должна была бы занимать божественное ценное время. Он вобще не верит ни во что трансцендентальное. Факт, что Бог — это сущность, которая якобы властвует над миром и при этом ее как бы и не должно быть, Его мозг принять не может. Он уже давно так считает. У Него в биографии почти все таинства присутствуют: и Крещение, и Покаяние, и Миропомазание. Когда Он женился на Патриции, Он был уже достаточно взрослым, чтобы самому решать. Если нет нужды — не надо делиться с другими своими умозаключениями о разуме и вере. Противостояние веры и разума обычно заканчивается плохо. Причем всегда для разума. Особенно в Польше. Как-то раз — Ему было лет двенадцать тогда — Он с любопытством спросил бабушку Марту, почему отец Иисуса позволил вбивать гвозди в ладони своего любимого сына, если знал, что через несколько дней будет Пасха. И тогда бабушка Марта посмотреа на Него с удивлением и испугом одновременно, схватила Его крепко за руку и потащила сквозь толпу воскресной службы в костеле к причастию, приговаривая:

— Ты не мудри, ты просто верь тому, что ксендз говорит! Без гвоздей не было бы воскрешения. Когда-нибудь ты поймешь…

Он понял. Бабушка Марта была права. И со всем Он был согласен. Кроме воскрешения…

То, что Он жив, это следствие ряда рациональных решений, а никакое не чудо. Конечно, случайности тоже сыграли свою роль, но вполне в рамках обычного. Санитар из Апельдорна разбирался в неврологии, что не такая уж редкость, а вовсе даже результат стандартного обучения и опыта, знал, что творится на улицах Амстердама в районе восемнадцати часов, — ну так это все знают, кто там живет, поэтому он и вызвал вертолет. Потом Его подключили к разным приборам, и Маккорник благодаря этому получил очень подробные данные о том, что происходит с Его сердцем, мозгом, легкими, печенью, почками. А потом, согласуясь со своими медицинскими познаниями и практикой, принял следующее рациональное решение. И оставил Его жить. И поддерживал в Нем жизнь при помощи всех этих приборов, мониторов, трубок, трубочек, проводов, помп, кислородных подушек, капельниц и игл.

Для Маккорника самым рациональным решением было оставить Его жить. Его не интересовало, хочет Он этого или нет. Его мнение, даже если оно и было, ничего бы не изменило. Никаких распоряжений на этот счет Он не оставлял. Маккорник как врач — как человека Он его еще недостаточно знает — воспринимает смерть как техническую медицинскую проблему. Момент смерти для него — это явление изменения термодинамики, и его прямая обязанность это необратимое изменение максимально отсрочить. У смерти невозможно выиграть, но продлить жизнь можно. И тут, по Его мнению, заканчивается рациональность, если ее понимать как исключительно поддержание деятельности биологической системы. Ведь если бы Маккорник от своих приборов узнал, что Его мозг настолько поврежден, что остаток жизни Он проведет как исправно функционирующий овощ, без воли и разума, то рационально было бы Его не реанимировать. Реанимация в данном случае была бы абсолютно бесполезным действием. Таким, какого сам он, доктор Маккорник, для себя бы не желал. И поэтому надо как можно скорее, может быть даже завтра утром, попросить Лоренцию, чтобы она записала Его волеизъявление, собственноручно Им подписанное, и приложила к Его вещам. А также Он сообщит о существовании этого документа Сесильке и Эве. А вообще экземпляр такого волеизъявления надо носить с собой как паспорт, удостоверение личности, обручальное кольцо или медальон. Раздать близким и друзьям. И уже никогда не выходить ни из какого вагона, ни на каком перроне без чего-то в этом роде. Если когда-нибудь начнут людям вшивать под кожу идентификационные чипы, то информация о таком волеизъявлении должна быть там обязательно записана. Как дата рождения, имя и какой-нибудь код, который будет ключом для базы данных. Потому что в жизни важно не только право на жизнь. Важны также и другие права и ценности. И среди них — право на смерть с достоинством. Он уверен, что право на свободу выше права на жизнь. И Он не хотел бы, чтобы какой-то врач из спортивного интереса продлевал бы Ему жизнь на день, час, минуту, секунду против Его воли, понимая, что это продление не имеет для Него самого никакого смысла, а для Его близких — только мучение и пытка.

В Его случае эта свобода была ограничена, поэтому единственным способом сообщить о своем желании был бы такой документ или записка. Только сообщить — потому что решить спасать Его или позволить Ему перейти на тот берег должен был бы все равно какой-нибудь врач или, чтобы избежать ошибки, лучше даже целая группа врачей, компетентных в данном вопросе. И тут появляется с одной стороны драматичная, а с другой — этически-моральная проблема. Потому что не очень-то пока известно, как и когда можно считать, что спасение жизни является бесполезным, если речь идет о таких случаях, как Его. Насколько Его мозг был поврежден кровоизлияниями и насколько кислородное голодание во время двух эпизодов клинической смерти лишило Его способности не только биологически, но и разумно существовать. Маккорник над этим не задумывался. Он не думал о том, что, возможно, спасает жизнь человеку, который останется в коме до конца жизни, или даже проснется, но будет просто многоклеточным организмом без воли, или проснется полностью парализованным, или у него будет афазия, или никаких серьезных последствий у него не будет. Он просто не мог этого знать. Ни Маккорник, ни даже целый гипотетический консилиум самых лучших врачей всего мира, собравшись у Его постели в клинике в Амстердаме, не могли бы это сказать. Вот в этом-то и заключается главная дилемма. Даже если бы Он прилетел на том вертолете с дыркой в голове после удара ломом, который пробил бы Ему череп, прошел бы сквозь мозг и вышел бы наружу с другой стороны, даже тогда никто не мог бы быть до конца уверенным, что надо исполнить Его волю и отменить реанимацию. А может быть, надо сделать томографию, подключить всякие трубочки и помпы и подождать, что будет дальше с человеком с огромной дырой в голове, через которую вытекает мозг…