Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Звучит это как неправдоподобная, сюрреалистичная история, выдуманная каким-нибудь автором медицинских ужастиков, но это только так на первый взгляд, потому что история эта вполне правдива и хорошо задокументирована и не только медицинскими журналами. Он как-то с недоверием читал об этом много лет назад, сидя в приемной своего берлинского дантиста, который, помимо глянцевых журналов и рекламных проспектов, клал на столик выписываемые им толстые медицинские альманахи и журналы.

Известный в медицине «случай Финеаса Гейджа», по сути, и есть медицинский ужастик. В среду 13 сентября 1848 года двадцатипятилетний Финеас Гейдж работал железнодорожным мастером неподалеку от местечка Кавендиш в штате Вермонт в США. Он проделывал в скале отверстие, сыпал туда взрывчатку и железным ломом тщательно ее разравнивал перед тем, как установить запал и засыпать отверстие песком. Потом Финеас своим ломом утрамбовывал песок, чтобы тот стал своего рода затычкой в шурфе и вся сила взрыва была направлена внутрь. Однажды его лом длиной 110 сантиметров и диаметром больше 3,2 сантиметра в результате случайного взрыва пролетел по воздуху около девяти метров и пробил ему череп чуть ниже левого глаза, прошел сквозь мозг, вышел в районе темени и упал на расстоянии около тридцати метров от места взрыва. Лом нашли на следующий день. Он был испачкан кровью и частичками мозга Гейджа, который при этом не потерял сознания и позволил отвезти себя в бричке в находящийся в полутора километрах Кавендиш, где он снимал квартиру. Прибывший к нему примерно через полчаса врач, Эдвард Х. Уильямс, увидел Гейджа, спокойно сидящего на стуле у дома. Сначала доктор Уильямс не слишком поверил рассказу о том, что случилось с Гейджем, и только когда тот встал со стула и его начало рвать, что вызвало увеличение давления внутри черепа и наружу вылилось примерно пол-ложки мозговой жидкости, доктор Уильямс ему поверил. Лечение Гейджа закончилось в ноябре. Бо́льшую тревогу вызывали гноящиеся раны, чем поврежденный мозг, — антибиотиков тогда еще не было. У него остались шрамы, левый глаз потерял способность видеть. В остальном он чувствовал себя хорошо.

Разумеется, он вызвал интерес медиков, они приглашали его в качестве своеобразного живого экспоната на свои лекции для студентов в американских медицинских школах, включая знаменитый Гарвард. Вызывал он интерес и друзей и знакомых. До несчастного случая он был спокойным, выдержанным, его все любили. После того как лом прошил его мозг насквозь, он стал нетерпимым, капризным, упрямым, неуравновешенным, постоянно сквернословил, совершенно без повода мог впасть в истерику. Как все говорили: «Это совершенно не наш Гейдж». Тогда, в девятнадцатом веке, это, конечно, было непонятно. Лом ведь не только выбил несчастному Гейджу глаз — он лишил его значительной части лобной доли мозга, а именно этот отдел мозга главным образом и отвечает за индивидуальность. Гейдж стал ходячим доказательством того, что характер человека, доброта и злость в нем не имеют ничего общего с его душой и сердцем, а связаны исключительно с мозгом. Тогда это было удивительным открытием. Через несколько лет Гейдж стал снова «старым, спокойным Гейджем», у него восстановились прежние нейроновые связи. Сегодня это назвали бы нейропластичностью мозга, а тогда решили, что «Гейдж наконец-то на старости лет успокоился». Жалко, конечно, что тогда не существовало томографов и энцефалографов, которые могли бы зарегистрировать работу поврежденного мозга Гейджа. Это был бы отличный материал для создания хронологии этой самой нейропластичности. Больше людей, выживших после попадания лома в мозг, в истории медицины пока не встречалось.

Он вспомнил статью, описывающую случай Финеаса Гейджа, неудачника и счастливчика одновременно, и задумался над состоянием своих связей в мозгу. В Его случае, как утверждал Маккорник, ущерб, нанесенный мозгу, если говорить о размерах затронутой нарушениями области, даже сравнивать нельзя с тем, что произошло с мозгом Гейджа. Если грубо: у Него вырубилось несколько предохранителей, у Гейджа полетел к черту весь трансформатор.

Так что Ему очень повезло. Пока Его мозг обновлял и восстанавливал связи — Он спокойно спал. С другой стороны, во время этой спячки мозг не получал слишком много сигналов от тела. Кроме вегетативного дыхания — практически никаких. Желудочно-кишечный тракт бездействовал и был неподвижен, как скала. Кормили ведь Его капельницами, которые отправляли все, что необходимо, сразу в вены. Он ничего не видел, ничего не обонял, ничего не слышал, не чувствовал холода, не реагировал на жар, не чувствовал прикосновений. Он не мог грустить, не мог радоваться, не скучал, не волновался, не был подвержен стрессу, ничего не боялся. В отличие от мозга Финеаса Гейджа. Поэтому потрясающе удивительно то, что Его мозг при минимальном наборе данных смог восстановить «старые» связи. А ведь Он, если говорить о мышлении, тот же самый, каким был перед тем, как упасть на перроне в Апельдорне. Почти такой же, если не считать афазию или дисфазию, с которой, Он и сам это заметил, очень быстро справляется. А с другой стороны — Он не хочет быть тем же самым! Одни неполные сутки в больнице в сознании дали Ему понять, что Он не хочет «старых связей» в своей голове. Первый раз Он не хочет быть собой после пробуждения, и не потому, что кто-то Его об этом просит, требует, ожидает от Него или приказывает Ему. Разве что Сесилия. А вообще, Он не хочет этого из-за себя.

Он положил подушку в изголовье постели и потянулся за бутылкой с водой. Попробовал снять пластиковую крышку. Взгляд Его остановился на костистой ладони. Худые пальцы с выпуклыми суставами, как у трупа, бело-серая кожа под ногтями, торчащие кости запястья. Он подтянул вверх рукав пижамы, обнажив кожу рук, прилипшую к костям, с остатками обмякших мышц над локтем, сине-желтые пятна от уколов. Пробка, в которую Он вцепился пальцами, не поддавалась. «Да я же, мать его, просто рухлядь, — подумал Он со злобой. — Мало того что писаю в горшок, так еще и попить сам не могу!» Он чувствовал себя постыдно беспомощным. Вариант нажать на красную кнопку и вызвать медсестру посреди ночи Он категорически отмел. Потому что — с чего бы? С того, что Ему вот захотелось и Он, мужчина, слишком слаб, чтобы открыть бутылку с водой?!

Он не мог смириться со своей беспомощностью. Что само по себе было оксюмороном. С детства не мирился. Просить кого-то о помощи было и доныне есть для Него проявлением не только слабости, но и в некотором роде зависимости. Вот Его отец тоже так считал. Со всем, иногда действуя с ненужным упрямством, Он хотел справляться сам. И не то чтобы Он унаследовал это от отца — по крайней мере не в большой мере и невольно. Он это воспитал в себе сам. Он предпочитал потерять, дойти до крайней степени изнеможения, даже пострадать, но сделать все самому. Терпеть не мог ситуаций, когда приходилось признать, что что-то не удалось, что Он не справился, не смог, не знает. Так бывало в школе, потом во время учебы в институте, так Он функционировал в Гданьске и точно то же самое принес с собой в институт в Берлине. К нескрываемой радости и удивлению немцев, которые по природе своей не слишком жалуют индивидуализм, культивируют работу в команде под руководством лидера и берутся только за те задачи, с которыми более-менее уже справлялись в прошлом. Удобно и безопасно, но только тогда, когда работаешь на почте, а не в научном институте. На почте меняется только дата на печати. Появление человека, который мало того что хотел взять на себя риск и ответственность за работу над чем-то новым, но и не просил при этом никакой помощи, для немецких директоров становилось сначала удивительным открытием, а потом — очень быстро — от Него начинали ждать именно такого поведения. И так было все время. Он — беспомощный? Никогда!