Ган Хан - Вегетарианка

Он уснул, и в спальне стало тихо. Переложив на спину спавшего на животе Чиу, она увидела, как сильно профиль сына, смутно виднеющийся в темноте, похож на профиль мужа.

Ничего не предвещало проблем. В самом деле. Если и дальше жить так же, как она жила до сих пор, все будет нормально. Никакого иного пути, кроме этого, у нее не было.

Сон бесследно пропал, вместо него на плечи навалилась тяжелая усталость. Ей казалось, из тела вышла вся влага, и она была обессилена.

Выйдя из спальни, она посмотрела на темно-синее окно лоджии. Машинки, оставленные вчера Чиу на месте игры, диван и телевизор, черные створки дверей под раковиной на кухне и конфорки на газовой плите – она смотрела на все эти предметы, словно впервые видела их, словно впервые оказалась в этой квартире. Она ощутила странную боль в груди, эта боль давила, словно дом постепенно сжимал ее тело.

Она открыла платяной шкаф. Вынула выцветшую фиолетовую футболку из хлопка, любимую еще с тех времен, когда кормила ребенка грудью. Если ей нездоровилось, она надевала эту футболку, и по телу разливалось спокойствие от запаха грудного молока и младенца – запаха, который сохранился даже после многих стирок. Однако сейчас она ничего не почувствовала. Боль в груди постепенно усилилась настолько, что перехватило горло, и ей пришлось некоторое время глубоко дышать.

Она осторожно прилегла на диван. Следя глазами за секундной стрелкой, бегущей по кругу, она попыталась восстановить дыхание. Но не получилось. Вдруг впервые в жизни ей показалось, что она много раз уже переживала эти мгновения. Перед ней возникла наполненная страданием твердая уверенность, которая словно давно стояла наготове и ожидала именно этого момента. И эта уверенность заключалась в следующем:

«Все это бессмысленно.

Больше нет сил терпеть.

Больше не идти вперед.

Не хочу идти».

Она еще раз обошла квартиру и осмотрела пространство, заполненное предметами и вещами. Все это не принадлежало ей. Точно так же, как не принадлежала ей и ее собственная жизнь.

Когда весенним днем она стояла на платформе станции метро и чувствовала смерть, поджидавшую ее через несколько месяцев, когда думала, что кровь, постоянно сочившаяся из нее, есть тому свидетельство, она уже понимала. Понимала, что давно мертва. Что ее утомленная жизнь не более чем просто видимость жизни или театральный спектакль. Лицо смерти, стоявшей совсем рядом, было знакомо ей, как будто это вернулся кровный родственник, которого она давно потеряла.

Она подняла свое дрожавшее, словно от холода, тело и направилась в комнату, где хранились игрушки. Сняв развешанные там мобили Колдера – ими они с Чиу на прошлой неделе каждый вечер украшали пространство, начала развязывать шнуры. Они оказались соединены настолько прочно, что заболели кончики пальцев, однако, набравшись терпения, она дошла до конца и развязала последний узел. Служившую украшением цветную бумагу в форме звезд и целлофановую пленку она собрала и сложила в корзину, а затем смотала шнуры в клубок и положила в карман брюк.

Она сунула босые ноги в сандалии. Толкнула тяжелую входную дверь и вышла из квартиры. Спустилась пешком с пятого этажа. Темнота еще не покинула улицы. Во всем огромном доме лишь в двух-трех окнах горел свет. Она все шла вперед. Пройдя через калитку в воротах позади дома, начала подниматься по темной и узкой дорожке, ведущей на сопку.

Из-за черно-синей темноты сопка показалась ей выше, чем в обычное время. В этот час еще спали даже непоседливые старики, которые обычно спозаранку поднимаются набрать воды из источника, бьющего наверху. Понурив голову, она все шагала и шагала вперед, молча вытирая тыльной стороной ладони текущие по лицу струйки то ли пота, то ли слез. Она страдала, будто ее всю заглатывает дыра, чувствовала ужасный страх и одновременно проникающее в этот страх странное спокойствие.

Время движется вперед.

Она возвращается к своему стулу рядом с кроватью. Открывает крышку последнего контейнера. Берет жесткую руку сестры и силой заставляет потрогать гладкую кожицу сливы. Округляет ладонь так, чтобы костлявые пальцы зацепили одну из них.

Она не забыла, что из фруктов сестра больше всего любила сливу. В памяти всплывает картинка из детства: маленькая Ёнхе кладет в рот целую сливу, перекатывает ее языком и говорит, что ей нравится это ощущение. Однако сейчас руки Ёнхе никак не реагируют. Она смотрит на ее тонкие ногти и думает, что они стали похожи на бумажные листочки.

– Ёнхе.

В пустой палате ее голос звучит очень сухо. Ответа нет. Она наклоняется и почти касается своим лицом лица сестры. В этот миг, как в сказке, веки Ёнхе поднимаются.

– Ёнхе!

Она заглядывает в совершенно пустые глаза. В них лишь отражение ее лица. От пугающего разочарования она чувствует, как уходят силы.

– Ты сошла с ума? Ты правда сошла с ума?

Она впервые бросает слова, в которые не могла поверить последние годы.

– Неужели ты и правда сошла с ума?

Захваченная новым для нее чувством страха, она нерешительно отстраняется от сестры. Тишина в палате, где не слышно даже человеческого дыхания, застревает в ушах, будто их заткнули ватным тампоном, смоченным водой.

– Вообще-то…

Нарушив тишину, она бормочет сама себе:

– Не знаю, может, это проще, чем кажется…

Она колеблется, замолкает ненадолго.

– То, как сходят с ума. Поэтому…

Не договорив, замолкает. Вместо слов вытягивает руку и подносит указательный палец к верхней губе сестры. Тоненькое и тепловатое дыхание медленно, но размеренно щекочет палец. Губы лежащей едва заметно вздрагивают.

Могло ли так случиться, что Ёнхе уже давно и быстрее, чем обычные люди, прошла через боль и бессонницу – то, что сейчас испытывает она сама втайне от всех, – и после этого направилась дальше? Могло ли так случиться, что в какой-то миг она выпустила из рук тонкую нить, связывающую ее с обычной жизнью? Все последние три месяца бессонницы, оставаясь наедине с беспорядочными мыслями, она думала о том, что сама, возможно, тоже выпустила бы из рук эту нить, если бы не Чиу, если бы не ответственность за его жизнь.

Мгновение, когда боль утихает, приходит – как чудо – после смеха. Чиу смешит ее какими-то словами или делает что-нибудь забавное, и затем она вдруг теряется, не зная, как реагировать. Бывает, не веря, что у нее вырвался смех, она снова начинает смеяться. В такие моменты смех звучит не радостно, а, скорее, истерически, но Чиу очень радуется, когда видит маму смеющейся.

– Вот так? Мамочка, ты засмеялась после того, как я сделал вот так?

Мальчик начинает повторять только что придуманную забаву: складывает губки трубочкой и строит рожки, подставив ко лбу указательные пальчики, или делает вид, что неожиданно падает, или просовывает лицо между коленок и смешно мямлит: «Ма-ма, ма-а-ма». Чем больше она смеется, тем больше усердствует Чиу, чтобы продолжить веселье. Наконец, все пришедшие на память необычные шутливые приемы, которые он уже когда-то использовал, заканчиваются. Разве мог Чиу знать, отчего смех мамы тускнеет, разве мог он знать, что его шутки не веселят, а, наоборот, вызывают в ней чувство вины перед ребенком, который так отчаянно старается рассмешить ее.