Ган Хан - Вегетарианка

– Что же будет с Ёнхе? Если сейчас она умрет…

Она берет Хичжу за руку.

– Спасибо вам за все.

Вдруг у нее возникает желание обнять эту плачущую женщину за крепкие плечи и прижать к себе. Однако она сдерживает порыв и переводит взгляд на пациентов, которые в возбуждении смотрят в окно. В настойчивых глазах отчаявшихся больных, кажется, сквозит желание пройти сквозь окно и оказаться за пределами стен. Эти люди здесь в заточении. Как и эта женщина. Как и Ёнхе. Она не обнимает Хичжу, потому что не может забыть главного: свою младшую сестру сюда определила она сама.

Из восточного коридора доносятся торопливые шаги. Два санитара несут на носилках Ёнхе. Только что с главной медсестрой она поспешно помыла и одела ее. Чистое лицо Ёнхе, которая лежит с закрытыми глазами, похоже на лицо сладко спящего после купания ребенка. Она отворачивается, не желая видеть, как грубые руки Хичжу тянутся к высохшей костлявой руке Ёнхе, чтобы пожать ее последний раз.

Сквозь лобовое стекло машины «скорой помощи» открывается вид густого летнего леса. Под косыми лучами послеполуденного солнца на деревьях ярко, словно возрожденные, блестят мокрые листья.

Она заправляет за уши Ёнхе пряди еще не высохших волос. Как сказала Хичжу, тело сестры стало легким. Кожа, покрытая мягким пушком, как у ребенка, белая и гладкая. Намыливая ей спину, на которой выступал каждый позвонок, она вспомнила детство: как они вместе с Ёнхе мылись по вечерам, как она терла ей спину, мыла голову.

Словно вернувшись в прошлое, она перебирает тонкие безжизненные волосы сестры. Вместе с мыслью, что они похожи на волосы Чиу, когда тот еще лежал завернутый в детское одеяльце, приходит воспоминание о тоненьких пальчиках сына, трущих бровь, и ей становится тоскливо.

Она достает из кармана сумки отключенный с утра мобильный телефон. Включает его и нажимает номер соседки.

– Это мама Чиу… Я была в больнице, у родственницы… Да, но неожиданные обстоятельства… Нет, без десяти шесть к главным воротам дома подъезжает автобус детского сада… Да, останавливается почти всегда точно в это время… Думаю, не очень поздно. Если придется задержаться, то заберу Чиу и снова вернусь в больницу. Как, вы уложите у себя?.. Я вам очень благодарна… Вы ведь знаете мой номер?.. Я позвоню вам немного позже.

Закрывая крышку телефона, она осознает, что давно никого не просила присмотреть за Чиу. После ухода мужа она взяла за правило каждый вечер и выходные дни проводить вместе с сыном и до сих пор выполняла это данное себе обещание.

У нее на лбу появляется глубокая морщина. Неожиданно почувствовав, как наваливается дремота, она откидывается назад, к окну. Размышляет с закрытыми глазами.

Чиу скоро вырастет. Сам будет читать, общаться с людьми. Как она объяснит ему все, что произошло в их семье? Ведь когда-нибудь слухи, передаваемые от одного к другому, дойдут и до его детского уха. Сын чувствителен по натуре и довольно часто болеет, однако пока растет добрым славным мальчиком. Сможет ли она помочь ему сохранить эти качества?

Она вспоминает два обнаженных тела, что сплелись друг с другом, как виноградная лоза. Конечно, этот образ шокировал, однако, как ни странно, со временем перестал восприниматься как нечто сексуальное. Их тела сплошь устилало поле, на котором цвели цветы, на ветвях зеленели листья, и он, и она, казалось, уже не принадлежали человеческому роду. Они двигались так, как если бы изо всех сил старались превратиться в другие существа, перестать быть людьми. Какие мысли владели им, когда он захотел создать такой фильм? Рисковал ли он всем, потерял ли он все в этом причудливом и диком образе?

– …Мамину фотографию унес ветер. Я посмотрел в небо, да, а там летит птица, и она сказала: «Я твоя мама»… Да, еще из птицы выросли две руки.

Эти слова Чиу произнес утром, щуря сонные глазки, и было это давно, когда еще не так хорошо говорил. Она испугалась, увидев особую смутную улыбку, которая появлялась на его лице перед тем, как он собирался заплакать.

– И что, сон показался тебе грустным?

Лежа в кроватке, Чиу кулачком тер веки.

– А как выглядела эта птица? Какого она была цвета?

– Белая… Да, красивая такая.

Глубоко вздохнув, мальчик спрятал лицо у нее на груди. Его плач – точно так же, как и раньше, когда он слишком старался рассмешить маму, – заставил ее почувствовать тоску. Ребенок не капризничал, требуя что-то свое, и помощи не просил. Он просто молча плакал, потому что ему было грустно. Пытаясь утешить его, она сказала:

– Вот как. Значит, тебе приснилась мама-птица.

Продолжая прижиматься к ее груди, Чиу кивнул головой. Она обхватила ладонями его лицо и повернула к себе.

– Смотри, ведь мама здесь, с тобой. Разве она превратилась в белую птицу?

На мокром, как у щенка, лице сына появилась слабая улыбка.

– Видишь, это просто сон.

Неужели это так? В этот миг охватившее ее сомнение заставило затаить дыхание. Всего лишь сон, случайное совпадение?

Этот разговор с сыном состоялся в то самое утро, когда она в своей любимой фиолетовой футболке спустилась с сопки позади их дома, ушла от деревьев, поднявшихся в предрассветном зареве.

Это просто сон.

Каждый раз, когда ей вспоминалось лицо Чиу, проснувшегося в то утро, она произносила эти слова вслух. Испугавшись своего голоса, она с опаской оглядывается, не слышал ли кто.

Машина «скорой помощи» продолжает мчаться вниз по извилистой дороге. Ее руки, поправляющие волосы – давно она их не причесывала, – заметно дрожат.

Трудно объяснить, как она могла так легко решиться бросить ребенка. Это был грех страшной безответственности, в возможность совершения которого ей самой не верилось, поэтому она никому не могла ни признаться в этом, ни даже попросить прощения. Оставалось только воспринимать все как равнодушное до ужаса ощущение справедливости. Если бы он и Ёнхе не перешли грань дозволенного, не бросились бы в этот омут, если бы все не развалилось, как гора из песка, то, может быть, падшим существом оказался бы не кто-нибудь, а именно она. Наверное, если бы ей пришлось опустить руки еще раз, она бы не смогла жить дальше. Но тогда должна ли была кровь, которой сегодня рвало Ёнхе, прорваться из ее истерзанной груди?

– …Ы-ы-м.

Кажется, Ёнхе приходит в себя. Испугавшись, что сестру снова начнет рвать кровью, она торопливо достает носовой платок и подносит к ее губам.

– …Ы-ы-ы-м.

Вместо этого Ёнхе открывает глаза. Черные зрачки смотрят прямо на нее. Что происходит за этими глазами, какие тревоги роятся в них? Какие страхи, какие обиды, какой неведомый ей кроется ад?

– Ёнхе.

Она зовет сестру сухим голосом.

– …Ы-ы-м, ы-м.

Однако это не ответ на ее зов. Ёнхе отворачивается, словно протестует, и показывает: ни за что не буду отвечать тебе. Она протягивает к сестре дрожащую руку, но тут же убирает ее.