Александр Мелихов - Свидание с Квазимодо (журнальный вариант)

Юле вспомнилось, какими растроганными улыбками они обменивались с Егором, прислушиваясь, как звенит Егорушкин горшок, и она поняла, что этот извращенец любил свою Лику еще сильнее. Дальше было понятно: он фантазировал, как входит в туалет, как смотрит на свою любимую, кротко сидящую на горшке, но до настоящего экстаза он доходил, лишь воображая себя этим самым горшком.

Все ясно — преувеличенная способность к идеализации, которую он пытался нейтрализовать таким же преувеличенным снижением идеального образа. Как только об этом написать, чтоб не подняли на смех? Мешала сосредоточиться еще и со вчерашнего нараставшая боль в низу живота, она уже приняла две таблетки.

Дрын-дын-дын! Она чуть не подпрыгнула — с таким грохотом несчастный влюбленный, взорвавший свою жизнь чрезмерным благоговением, в очередной раз уронил костыли, и она не выдержала: подбежала к нему, подняла костыль и… Она не закричала только потому, что от нечеловеческой боли перехватило дыхание. И тут же почувствовала, как что-то горячее течет по ногам, течет оттуда, как из крана. Брюки мгновенно прилипли к ногам, и несколько капель уже упали на паркет. Она бросилась в туалет, но дверь была совершенно черной. Потом очень близко она увидела одутловатое лиловое лицо Чижова и снова подумала, как он опустился: только и разговоров, что все вокруг разворовали, а ему ничего не досталось, — и тут же до нее дошло, что он куда-то несет ее на руках, и ей стало ужасно стыдно, что он испачкает кровью костюм, и теперь уже ни от кого ничего не скроешь. Кровь на все отбрасывает романтический отсвет — но только не кровь из штанов.

Это была внематочная беременность.

Недели в больнице запомнились ей очередным колдовским обращением красавицы в ведьму, благополучия в кошмар. Как будто мирный ручей внезапно вздулся обезумевшим прибоем и закувыркал ее вместе с каталками, капельницами, лицами и руками медсестер, гулкими коридорами и адскими лампами над операционным столом, — иногда ей удавалось вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха вместе с заполняющей все тело болью, чтобы потом снова погрузиться в глубину. По

«скорой» ее отвезли на человекоремонтную фабрику на улице Сикейроса, и, хотя Егор оплатил отдельную палату и все мыслимые уходы, процедуры и удобства, ее охватила мертвая тоска, когда она сумела впервые добрести до окна и увидела эти кирпичные корпуса: фабрика, фабрика… А мы — испорченные механизмы, которые в довершение издевательства склепали не из железа, а из того же страдающего мяса, что и животных.

Вот и какой-то ее ребеночек просился на свет, а только из-за того, что глупая яйцеклетка зацепилась куда-то не туда, его выскребли и выбросили в помойное ведро: вот где место нашим радостям и надеждам. И еще где-то в глубине ее мучило, что этой обидой за нерожденного ребеночка нельзя поделиться с Егором: сразу начнет рассуждать, чувствует что-то зародыш или не чувствует, есть у него мозг или нет… Да какая разница, если он ЖИВОЙ!..

Жизнь на этом не остановилась. Когда еле живую, угасшую ее привез в огромную чужую квартиру с антикварными столами и стульями на дубовом паркете и с антикварными тарелками на гобеленообразных обоях изнемогающий от жалости Егор, не знавший, как ее усадить и во что укутать, оказалось, что, пока ее истязали в больнице, умерла мама: сердце остановилось во сне. Это удачно сложилось, что она превратилась в животное, — кошка, потерявшая котят, конечно, тоже тоскует, но она плохо понимает, что ее ждет в будущем, да и прошлое для нее дело отмершее. Сегодняшних же никаких дел у Юли не было. А из прошлого то и дело всплывала мама перед зеркалом:

— Уродина! — и тут же звук пощечины.

Разумеется, Егор слетал в Акдалинск и все устроил, всем заплатил, оставил денег и почти обиженно посетовал, что родители так и не захотели перебраться в Питер, когда в прошлом году он уже подыскал им квартиру в двух шагах. А теперь отец и слышать не хочет о переезде: куда ж я от Томочки тронусь! Теперь его главная мечта — лежать рядом с ней. А Юле теперь что, по три раза в год туда летать? Поэтому она не захотела взять Егора с собой: как он ни старается быть чутким, уж очень в нем сквозит практический подход — что бы ни случилось, надо минимизировать неудобства. Егор понимал, что чего-то не понимает, и не навязывался. И на ее робкое предложение обзавестись отдельными спальнями лишь поспешно закивал: конечно, конечно, как ты хочешь!

Хотя теперь ей уже ничего не угрожало, она была пустая, как выгоревшее дупло, остался только перламутровый шрам над колючей треугольной щеточкой внизу живота. Однако и она проявила рассудительность — взяла билет лишь тогда, когда уверилась, что уже не сделается отцу обузой. А он по телефону прямо-таки испуганно отмахивался: ничего ему не надо, у него все есть. Егор наврал ему, что в дни похорон Юля была в Австралии, но отец и Австралией не заинтересовался.

Завершающий удар о промерзлый бетон, последние содрогания — и она снова в Акдалинске, теперь уже в Акдале. Подзабытые в сыром Питере ясные колкие звезды, сухой морозец, ледяной стоячий автобус от трапа, чуточку менее ледяной сарай — таможня. Здесь она впервые услышала слово «тенге». Бланки таможенной декларации выдавались почему-то сразу по два, и притом за деньги, то есть за тенге. А у кого не хватало, отдавали со скидкой. Все по-семейному. И вот она на улице — в черной морозной степи.

— Такси надо? — вырастает черная фигура.

— У вас рубли ходят?

— Бегают.

Водитель русский, она уже невольно это отмечала. Помчались во тьме среди плотных обдутых сугробов.

— Ну как тут в независимом государстве? —спросила она, чтобы не молчать.

— Хорошо... Только те и остались, кому бежать некуда.

Издыхающие желтые фонари, обшарпанный желтый дом — родной дом. Забытое ощущение — слипаются ноздри. Сухонький морозец, от которого хотелось закашляться, припекал не по-европейски. И ободранность акдалинских лестниц, казалось, тоже чем-то отличалась от ободранности петербургских — известка здесь, что ли, более родная? Сердце снова зашлось: мамы нет, а дверная ручка прежняя, замок прежний… Значит, сгодится и ключ.

Замок клацнул; она замерла и прислушалась, — ей послышались звуки отцовской гармошки. Осторожно-осторожно она приоткрыла дверь — гармошка зазвучала так, что сомневаться было больше невозможно. В гостиной горел свет, и отец спиною к ней тихонько играл на гармошке, еле слышно напевая: «За быстрой рекою гуляют ребята, веселье идет на лугу, и только одна ты, одна виновата, что с ними гулять не могу», — а по экрану бежали линялые черно-белые мамины фотографии: мама-девочка с косичками перед каким-то покосившимся плетнем, мама-девушка в белом халате, мама-невеста, все такая же серьезная рядом со счастливым юным папой, которому растрепанный чуб прикрыл смеющийся глаз… Но ее проклятые глаза даже и сквозь слезы все равно не могли не видеть, что папа красавец, а мама…