Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

Это и поражало в толкованиях Сулеймана — не столько терпимое отношение к кровожадности, сколько формальное отношение к греху как таковому. Тут попахивало каким-то формализмом. Странным, стерильным формализмом являлся, в конце концов, даже сам принцип возмездия — око за око, зуб за зуб — и неизбежно вытекающий отсюда ответный грех. Сулейман уверял, что этот принцип не имеет отношения к исламу, что он пошел гулять по миру еще из Хамурапии, то есть со времен Вавилонского царства. Сулейман признавал, что ислам почти не уделяет внимания учению о первородном грехе, несмотря на то, что Коран, как и Ветхий Завет, описывает сцену искушения, — правда, не яблоком, а зерном, — но этому не придается большого значения. Вероятно, здесь и крылся ответ на многие вопросы…

Михаил Владимирович слушал Сулеймана в пол-уха. Он думал о своем. Чем дальше, тем всё больше Рябцева-старшего мучили сомнения. По поводу былой службы. По поводу всего на свете. О грехе чужом и грехе собственном. О взятии на себя чужого греха… Разве не к этой простой несократимой дроби сводились все формулы? Разве не в этом заключалась парадоксальная суть самого понятия «чужой грех»? Что поразительно, столько тысячелетий проносившись с этой идеей, люди так ничего путного из нее и не вынесли. Лишь не переставали идею извращать. Раз оружие — значит сила. Раз сила, армия — значит власть. Раз власть — значит любой ценой, любыми средствами…

Самоограничение — основа добродетели. Армия — предельная форма самоограничения. Но самоограничение претит разуму, потому что усекает свойственную ему автономность. Если же исходить из того, что разум — начало и мерило всего, тогда как самоограничение — единственная система координат, в которой всё стоящее обретает конкретную сущность и становится приложимо к реальной жизни, то выбор между самоограничением и разумом, навязываемый жизнью, оказывался, увы, невыносимым…

Встреча с Кадиевым состоялась в пятницу в Ермоловке. Арби Ахматов не сразу согласился на ее проведение в доме главы местной администрации. Присутствия Рябцева-отца Кадиев потребовал с такой категоричностью, что Майбороде пришлось отступиться от своего намерения оставить Михаила Владимировича в стороне.

По сообщению с дорожных постов, Кадиев ехал со стороны Сталинского озера в старенькой «волге» с шашечками такси.

Рослый, длинноволосый, бородатый, с породистым лицом, которое, как и на фотографиях, показалось Рябцеву-старшему до странности знакомым, Кадиев был одет в добротный чистый камуфляж, поверх него — в потрепанный офицерский бушлат советских времен. Чеченец производил двоякое впечатление. Обращала на себя внимание его полная уверенность в себе. Что это — демонстрация силы, циничная убежденность, что в сложившейся обстановке ему ничего не грозит и что он может позволить себе всё что угодно? Или самоуверенность человека, которому нечего терять? Но в темных глазах Лечи-Англичанина, где-то в самой их глубине, отец Петра Рябцева всё-таки заметил растерянность. Заметил и не удивился.

По-русски изъясняясь чисто, без малейшего акцента, Кадиев с порога начал гнуть свое, не давая себя перебить.

Майборода оставался непробиваем, непоколебимо хладнокровен. Достаточно тщательно изучив подноготную Кадиева, полковник держал себя так, будто общался с боевиками с утра до вечера.

Встреча продолжалась около двадцати минут. Суть ее свелась фактически к передаче окончательного списка лиц, всего около двадцати человек, реабилитации которых Кадиев добивался с последующими гарантиями, а также к отказу — уже после остающегося в силе освобождения капитана Рябцева в обмен на несовершеннолетнего родственника и еще двоих боевиков — вести какие-либо дискуссии со «стряпчими из спецслужб», которых Кадиеву навязывали. Только с самим генералом Окатышевым, и ни с кем другим.

Уверенность, с которой Англичанин отстаивал свои условия, объективно неисполнимые, не могла не вызывать удивления. Он никого не принимал всерьез из их делегации, за исключением Рябцева-отца. В глазах чеченца сразу появился тщетно скрываемый интерес. Но согласно инструкции полковника Майбороды, за время встречи Рябцев-старший не произнес ни слова…

Его переполняло мучительное чувство, что не только чеченец, но и сам он, оба они в равной степени, стали жертвами какой-то непростительной в их положении наивности. Разве можно было не понимать, что никто и ничего здесь не контролировал, все только делали вид, что за что-то отвечают. Этого требовали инструкции и должностные обязанности. Только и всего. Паническое чувство неуверенности во всем, сопровождаемое полным разбродом в мыслях, сдавило сердце Рябцева холодными тисками, когда уже на выходе, с порога, Кадиев повернулся к нему, окинул его своим тяжелым взглядом и, обращаясь к нему одному, пообещал:

— Я передам его лично в руки. Даю слово…

С этого момента ни минуты сна, ни минуты покоя Рябцев и подавно уже не знал…

По договоренности, достигнутой при посредничестве Арби Ахматова, двух боевиков из окружения Масхадова планировалось доставить из Лефортовского изолятора в Грозный за двое суток до обмена.

В Московском ФСБ особых результатов от операции не ждали, резонно подчеркивая, что «двойной замес» чреват сюрпризами, хотя именно люди генерала Агромова, начальника ФСК при ФСБ, разработали эту запутанную схему, а затем настояли на ее утверждении. Но приказ есть приказ, его и выполняли.

После отъезда Шерстобитова в Москву полковник Мельников, координатор оперативных служб в Чечне, помимо своих обычных обязанностей, взялся официально представлять еще и интересы «московских следственных органов». Он сообщил, что ФСБ отказывается доверять конвой другим структурам. Там решили сопровождать арестантов силами лефортовских «безопасников». Третьим в списке обмена фигурировал Дота Ахобадзе по кличке Доди — пятнадцатилетний родственник Лечи Кадиева. Капитана Рябцева и отдельно от него еще двоих военнослужащих федеральных сил Кадиеву предписывалось выдать в другом месте, но в то же утро, практически в одно и то же время. Там же он должен был забрать своего Доту…

Как только родственная связь между задержанным пятнадцатилетним бандитенком и Кадиевым была установлена и как только выяснилось, что в сети УВКР подросток попал по чистой случайности, Майбороде не оставалось ничего другого, как заново просчитывать возможные последствия нового поворота событий. Вновь перекраивать операцию было уже поздно. В то же время в разыгрываемой комбинации подросток мог стать значимой фигурой, возможно, даже ключевой. И полковник делал всё, чтобы этого не произошло.