Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

Несмотря на предостережения, Рябцев покрывал маршрут почти бегом, дорогу через чащу прокладывая себе руками, головой, всем корпусом. Тропа всё сильнее углублялась в лес. Что-то не совпадало. И он уже спрашивал себя, не сбился ли он с нужного направления, как ноги вдруг вынесли его на поляну.

Отсюда просматривался берег. Вторая параллельная тропа желтой змейкой завивалась левее по пустоши вдоль молоденького леса. Припав к земле, Рябцев отдышался. Морокин должен был появиться именно здесь, на этом изгибе. И вскоре знакомый силуэт действительно замельтешил правее, за бугорком, по краям которого белели остатки снега.

Рябцев вскочил, огляделся и замахал руками над головой. Заметив его, Морокин подал знак, что тоже видит его, и продолжал продвигаться вперед. На некотором расстоянии друг от друга они продвигались еще около двадцати минут, пока тропа не вывела к берегу.

Морокин тут же замедлил шаг, стал отставать. Пренебрегая мерами предосторожности, он что-то упрямо высматривал на земле. Наконец двинул дальше, но уже не бегом, а вымеривая каждый шаг.

Капитан намеревался перебежкой пересечь прогалину, поскорее выйти навстречу Морокину, там, где луговина, окруженная зарослями, не подпускала лес вплотную к берегу. В этот миг и раздался взрыв. Как раз со стороны берега, где только что маячил силуэт Морокина.

Эхо взрыва было продолжительным и раскатистым. Время словно остановилось. Но до сознания Рябцева это дошло не сразу. Обесцвеченный хаос, обжигающий как кипяток, понемногу упорядочивался, но не давал сосредоточиться. Взорваться могла только растяжка. От одной попытки представить себе чужую боль не удавалось разомкнуть глаза. Мир стал вдруг матовым, невидимым, как будто зеркало, в которое только что проваливался взгляд, лопнуло и рассыпалось, и на месте отражения выросла бетонная стена. От ощущения слепоты стало вдруг жутко. Страшен был даже не хаос, а сам страх. Человек замыкается в малодушии, когда теряет себя в пространстве. И если он не может нащупать пространства внутри себя, то он чувствует себя одиноким, как последний грош на дне копилки. Откуда начинается боль? Куда потом всё исчезает?..

Ноги несли сами. Он побежал. Потом он наткнулся на человека без ноги, распластанного на земле, лицом в воду. Лежавший был его напарником? Оторванной взрывом правой ноги не было ни на земле, ни в воде. Из обрубка била неровная струя крови, а по воде расходилась красная муть…

Схватив напарника за плечи, Рябцев выволок бесчувственное тело на камни, придавил обрубок коленом и, пытаясь остановить кровотечение, лишь размазывал по одежде склизкую багровую жижу. Кровь продолжала раскрашивать воду. Стянув с себя полуистлевшую тельняшку, он разодрал ее и перетянул бедро раненого. Тут он заметил и второе ранение — в грудь, от которого тоже расползалось жирно лоснящееся пятно. Взгляд машинально обшарил местность и вдруг уткнулся в подсумок, отлетевший к кустам. Руки сами вытрясли на гальку его содержимое. Подобрав один из шприцев-тюбиков, он всадил раненому через одежду укол промедола. После чего, разодрав зубами перевязочный пакет, стал накручивать путающийся бинт на жутковатый обрубок ноги. Собственные движения казались чужими, странными…

Что теперь делать, он понятия не имел. Взрыв не могли не услышать. Если из лагеря выслали погоню, бежать дальше было бессмысленно.

Разбудил не рассвет, а холод. Они лежали на дне ямы в устроенной на ночь лежанке, под толщей сырой листвы. Как и когда они очутились в яме, он не помнил. И едва ему удалось разглядеть лицо напарника, как он сразу понял, что тот доживает последние минуты.

Ни страха за умирающего, ни сожалений он не испытывал. Со дна сознания всплывала лишь муть смертельного изнеможения. Ноющая боль сковывала при малейшем движении. Боль заполоняла тело до последней клетки. От притупленного, но неотступного ощущения, что однажды, в другое время, в другом измерении или в другой жизни всё это уже случилось, боль как будто бы отпускала, становилась отдаленной, чужой, но совершенно отстраниться от нее удавалось только на короткие мгновения. В голове всё дробилось. Мысли, чувства и слова крошились, как яичная скорлупа. Но без скорлупы, без оболочки любое, даже самое простое ощущение, обретало адскую, запредельную глубину. Боль звала за собой в бесцветную бездну. Стоила ли жизнь всех этих мук? Стоили ли эти мучения жизни?

Окоченевшие руки не слушались. Отекшие ноги лежали бревнами. А в голове стоял гулкий неубывающий шум.

Он понимал: нужно что-то делать. Нести на себе? Как справиться с такой тяжестью? Сомнения тоже ничего не решали. Лучше пробовать, лучше двигаться. И он скинул с себя лиственный саван и встал на колени. Чтобы расшевелить свою плоть, вернуть ее к жизни, он зачерпнул руками листвы и окунул в нее лицо. Резкое соприкосновение с колючей сырой листвой заставило почувствовать обжигающую свежесть земли, леса, жизни. А затем, уже не раздумывая, он выволок напарника из ямы, взвалил его на спину, поднялся и смог сделать первые шаги по хрустящему сухостою.

Через сотню метров колени стали подгибаться. Легкие разрывались на части. Пришлось сгрузить раненого на землю. Дороги не было — ни вперед, ни назад. Не лучше ли идти в горы? Где оно — проклятое пространство, свобода? В какую сторону двигаться? Можно ли освободиться от себя самого, да и от жизни? Можно ли подчинить всё воле? Скоро ли конец мучениям? И что будет потом, когда им настанет конец?

Мирон открыл глаза. Они казались стеклянными. Затем зрачки всё же пришли в движение. Раненый недоуменно осмотрел свою культю, жутковато распухшую выше бедра, и перевел взгляд в поднебесье. У него начался бред. Разобрать удавалось лишь отдельные слова.

«Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать, ненавидеть… и обидеть, и вертеть, и зависеть, и терпеть…»

Он повторял одно и то же, к тираде школьных глаголов прибавляя что-то еще, о чем-то просил, но невозможно было понять, о чем именно…

«Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать, ненавидеть, и обидеть и вертеть, и зависеть, и терпеть…»

И вдруг всё опрокинулось. Рябцеву стало ясно, что он видит себя самого. Именно он, а не Морокин, склонившийся над ним и чего-то ждущий от него, смотрит на мир ошалелым, беспомощным взглядом и бормочет что-то бессмысленное, успокаивающее. Всё, что он до этой минуты видел и чувствовал, было зеркальным бредом. Безногое тело принадлежало ему, — не Морокину. Это удивляло и в то же время казалось совершенно нормальным. Чужая боль воспринималась более естественно в себе самом.

На какой-то миг в душе проснулась смутная тревога, что-то близкое к сожалению. Или это была жалость к себе? К чему всё-таки этот обман? Почему не тот, не он? Какая всё же глупость, а именно: нарваться в лесу на мину. Какая глупость бродить по незнакомому лесу, нести в себе весь этот бред, не отпускавший от себя ни на миг. Какая глупость разрываться на куски от боли, страдать, но молчать и делать вид, что так и должно быть, что ничего страшного не происходит. Видеть то, чего нет. Видеть то, что могло бы быть, и ради этого жить… Морокин, смотревший на него выжидающе, всё равно бы не понял. Кто может понять человека, у которого впереди нет ничего.