Гийом Мюссо - Квартира в Париже

– Адриано был моим двоюродным братом, – объяснила она, раскрывая семейный альбом. Последовали разъяснения о генеалогическом древе: – Моя мать, Мариселла, была сестрой Эрнесто Сотомайора, отца Адриана. Наше детство прошло в Тиббертоне, это в Массачусетсе, близ Глочестера.

Виды на фотографиях напомнили Гаспару некоторые уголки Бретани: приморские пески, маленькая гавань, примитивные лодчонки борт к борту с траулерами и прогулочными яхтами, лачуги рыбаков и деревянные дворцы судовладельцев.

– Адриано был большой молодец. Чудо, а не парень, – грустно рассказывала Изабелла о своем кузене. – Но не сказать, чтобы жизнь его баловала.

Она показала Гаспару другие старые фотографии. Сценки из детства: кривляющиеся ребятишки брызгаются водой у надувного бассейна, балансируют на перилах терраски под железной крышей. Казалось, такие любую тыкву могли в два счета превратить усилием воображения в сверкающую карету. Но Изабелла поспешила разрушить эту идиллическую картину.

– Прелесть, а не картинка, да? А на самом деле детство у Адриано было не сахар. Его папаша, мой дядя Эрнесто, был человеком суровым, даже жестоким, имел привычку срывать зло на жене и сыне. Скажу начистоту, он поколачивал сына. – Голос Изабеллы сорвался. Отгоняя тяжелые воспоминания, она устремила полный любви взгляд на своих детей. Двое мальчишек, надев наушники, над чем-то хихикали, уставившись в планшет, третий, младший, был поглощен огромной головоломкой – собирал знаменитейшую картину Веласкеса «Менины».

Гаспар с грустью вспомнил собственного отца – такого ласкового, внимательного, любящего. Почему некоторые ломают тех, кому дали жизнь? И почему есть другие, такие любящие, готовые ради отпрысков расстаться с жизнью?

Слишком многие вопросы не имели ответов. Чтобы не сломать голову, он стал припоминать, что услышал полчаса назад от полицейской в 25-м участке.

– Мне сказали, что Адриано рос в приемных семьях…

– Да, спасибо нашей учительнице, миссис Бонинсенья. Это она сообщила в социальную службу графства о побоях, которым подвергал сына Эрнесто.

– Мать Адриано не пыталась его остановить?

– Тетя Бьянко? Она удрала из дому за несколько лет до этого.

– В каком возрасте ваш кузен попал в Нью-Йорк?

– Лет в восемь. Покочевал по разным семьям и прижился у Уоллисов здесь, в Гарлеме. С ними ему повезло: они относились к нему как к родному сыну.

Она закрыла фотоальбом и задумчиво добавила:

– В конце концов Адриано и его отец снова встретились…

– Неужели?

– В преклонные годы Эрнесто заболел раком горла. Сын взял его к себе и ухаживал за ним до самого конца. Вот такой благородный человек был мой кузен!

– Давайте вернемся к Шону Лоренцу, – мягко попросил Гаспар.

Изабелла сверкнула глазами:

– Я познакомилась с Шоном в восемнадцать лет! Став совершеннолетней, я проводила лето в Нью-Йорке. Иногда ютилась у подруги, но чаще меня пускали к себе Уоллисы.

И она пустилась в воспоминания о добрых старых временах.

– Шон жил дальше, в микрорайоне Поло Граундс Тауэрс. У них с Адриано было четыре года разницы, но они были неразлучны. Я не отходила от них ни на шаг и старалась участвовать во всех их проделках. Шон был в меня немного влюблен, я не возражала. Можно даже сказать, что у нас намечались отношения… – Она тоже отпила гоголь-моголь и несколько секунд собиралась с мыслями. – Совсем другие были времена. Совсем другой Нью-Йорк. Более свободный, но и более опасный. В те годы здесь шагу нельзя было ступить. Все решал кулак, все толкали крэк. – Вспомнив, что рядом дети, она перешла прочти на шепот: – Что мы только не делали! Вовсю курили наркоту, угоняли тачки, размалевывали стены. Но и в музеи хаживали! Помню, как Шон таскал нас в Музей современного искусства на все новые выставки. Благодаря ему я открыла Матисса, Поллока, Сезанна, Тулуз-Лотрека, Кифера. У него уже была мания: непрерывно рисовать на всем, что попадется. – Изабелла немного помедлила, а потом не выдержала соблазна. – Сейчас я вам кое-что покажу! – сказала она с загадочным видом и положила на столик матерчатую сумку. Там находилась картонная упаковка от кукурузных хлопьев с рисунком углем. Под рисунком была подпись: «Шон 1988». Это было стилизованное лицо молодой женщины: шаловливый взгляд, всклокоченные волосы, голые плечи. Рисунок напомнил Гаспару Франсуазу Жило, запечатленную Пикассо. Тот же талант, даже гений. Всего несколькими штрихами Шон сумел запечатлеть все: юную порывистость и изящество Изабеллы вместе с серьезностью, превратившейся в последующей жизни в материнскую ответственность.

– Я берегу это как зеницу ока, – призналась она, снова пряча набросок. – Два года назад, когда в Музее современного искусства устроили ретроспективную выставку Шона и когда произошел весь этот кошмар, я столько всего припомнила…

Теперь Гаспару показалось уместным задать главный вопрос:

– Вы знали Беатрис Муньос?

Изабелла, только что вся светившаяся, нахмурилась и замкнулась. Было видно, как тщательно она подбирает слова для ответа.

– Да, знала. При всем, что Беатрис натворила, она не была… плохим человеком. По крайней мере, я знала ее такой. Как Адриано и многие другие соседские ребята, она была жертвой, девчонкой, обожженной жизнью. Очень печальной, очень измученной. Не любившей себя. – Дальше Изабелла прибегла к метафоре из мира живописи: – Иногда говорят, что картина существует только в глазах того, кто на нее смотрит. То же можно было сказать о Беатрис. Она начинала любить себя, только когда на нее падал взгляд Шона. Сегодня легко об этом говорить, но я жалею, что не помогла ей, когда она вышла из тюрьмы. Кто знает, может, это уберегло бы ее от преступления, которое она потом совершила. Шону я, конечно, этого не говорила, но…

Гаспар не поверил своим ушам.

– Вы встречались с Шоном после гибели его сына?

Ответ Изабеллы был равносилен взрыву гранаты.

– В прошлом декабре, ровно год назад, он позвонил в мою дверь. Я запомнила дату, потому что узнала потом, что это было накануне его смерти.

– В каком он был состоянии? – тихо спросил Кутанс.

Изабелла горестно вздохнула:

– Скажем так: ему было уже не до моего мягкого места.

– Лицо у Шона было помятое, черты заострились, немытые волосы, густая щетина. Ему можно дать лет на десять больше истинного возраста. Мы не говорили лет двадцать, но я видела его фотографии в Интернете. Передо мной стоял совсем другой человек. Глаза были совсем страшные: как если бы он не спал десять дней подряд или вколол себе героин.

Гаспар и Изабелла перешли на веранду, освещенную тремя медными светильниками. Изабелла захватила с кухни, из тайника между кастрюлями, пакет с недокуренными самокрутками и закурила, не обращая внимания на колючий холод. Наверное, думала, что так ее воспоминания будут не такими болезненными.