Мари Осмундсен - Благие дела

Ему было семнадцать, он был нервный и раздвоенный и тем не менее обладал некоей уверенной в себе гармоничностью; сейчас для него не существовало ни прошлого, ни будущего, все вокруг изменилось, он брал Карианну за руку, он целовал ее в губы — и изумлялся…

Она стремилась к близости. Он же не предпринимал ничего, что могло бы шокировать ее; он был сдержан, пожалуй, даже скован, она грезила наяву, а он старался не испугать ее.

Однажды они гуляли по поляне, где летом паслись коровы. Моросило, Карианна была в желтом плаще, Тарик — в кожаной куртке и резиновых сапогах. На лужайке большими ведьмиными кольцами росли грибы-чесночники; она мгновенно вспомнила, что уже была тут во время какой-то вылазки с Рейдун: они еще подивились на ведьмины кольца, сорвали несколько коричневатых грибов, понюхали их, а потом дома выяснили название. Карианна вошла в ведьмин круг, провела рукой по дождевым каплям на траве, буйной зеленью топорщившейся посреди кольца, поднесла руку к его губам. Он улыбнулся. Она встала на цыпочки и унеслась на седьмое небо.

Они пили дождевые капли с травы посреди ведьминого кольца, и если он не знал, что делает, она-то, во всяком случае, отдавала себе в этом отчет. И если он не подозревал, к чему у них клонится дело, когда они, приникнув друг к другу, сидели под елкой на краю земли, она прекрасно это знала; она знала все, знала, что тело ее еще не сформировалось и слишком узко, что ей, скорее всего, будет больно, но это не беспокоило ее: она расстелила на хвое желтый плащ и притянула Тарика к себе, она улыбалась, пахло еловыми иголками и влажным грунтом, на кончиках пальцев сохранился едва ощутимый, терпкий запах чесночников.

Когда все кончилось, Тарик оторвал застывшее лицо от ее груди и пробормотал несколько слов на непонятном языке. Карианна улыбнулась, спокойная и ликующая, она запустила руку в его густую черную шевелюру. Теперь она обрела власть над собственным телом. Теперь и он стал хозяином своего тела, навсегда. Между ногами у нее горело и саднило, но это не имело значения. Тарик лежал беспомощный и близкий. Таким она и хотела его видеть.

Он сверкнул глазами.

— Я не должен был этого делать, — прошептал он. — Я ужасно виноват. Прости меня. Карианна. Я не должен был…

— Но мне же хотелось, — отвечала она. — Не надо угрызаться, Тарик. Мне хотелось этого.

— Нельзя было так поступать с тобой, — повторил он и, поднявшись на ноги, отвернулся от нее и привел в порядок одежду.

По дороге домой он в основном молчал, однако крепко стиснул ее ладонь, когда она взяла его за руку.

— Не нужно ни о чем жалеть, — сказала Карианна. И, отгоняя подкрадывавшуюся тоску, упрямо продолжала: —

Мне хотелось этого! Я люблю тебя, Тарик!

Он посмотрел на нее и улыбнулся, хотя вид у него по-прежнему был обескураженный и беззащитный.

Тем не менее между ними еще раза два-три было то же самое, и каждый раз по настоянию Карианны.

Она наконец-то почувствовала свободу, почувствовала, что никто на свете не волен распоряжаться ее телом.

Но Карианна плохо представляла себе, чем это чревато.

Если кто и мог забеременеть, то другие, только не Карианна.

Солидные матроны, бывало, раздавались до невероятных размеров, делались такими толстыми, что с трудом таскали ноги по лестнице, и тогда они садились в кресло у окна и вязали розовые и голубые пинетки, пока в один прекрасный день не лопались от скуки и не получали себе в объятия окровавленного, визжащего, только что народившегося человечка.

Естественно, она не допускала и мысли о том, что нечто подобное может однажды произойти с ее собственным телом.

Когда в какой-то месяц эти дела не пришли вовремя, она не встревожилась: менструации никогда не отличались у нее регулярностью.

Когда у нее опухла и стала болезненной грудь, Карианна опять-таки не заподозрила неладного.

Когда ее начало тошнить по утрам и возникло отвращение к традиционным яйцам всмятку, которые варила по воскресеньям мать, она не придала этому значения.

Подступало Рождество. Карианне невыносимо было даже подумать о грудинке и солянке с сосисками, она постоянно чувствовала себя разбитой, она стала засыпать на уроках.

Однажды у нее была рвота по дороге в школу.

Она вовсе не рассчитывала на такое, не рассчитывала увидеть подобное выражение в глазах Тарика, когда стояла, прижавшись к нему, и ревела в его свитер.

Но он сказал, что женится на ней, и Карианна снова заулыбалась.

Прежде всего они отправились к его отцу. На такое она тоже не рассчитывала: она не предполагала, что будет с поникшей головой сидеть на стуле и ежиться под взглядом невысокого, темноволосого человека средних лет с добрым усталым лицом. В комнате стоял холод — дело шло к Рождеству, а в квартире не были предусмотрены двойные рамы. Дяди Мансура не было дома. Отец Тарика кашлял.

Он был пришиблен, у него дрожали губы. Тарик не решался встречаться с отцом глазами. Не смотрел он и на Карианну. Он сидел потупившись.

Что знала пятнадцатилетняя Карианна Хьюс об обществе, в котором под любовью понимается привязанность, возникающая за время пожизненного супружества? Что она знала о Тарике? Что она знала о его матери, которая жадно хваталась за каждое письмо из-за границы, которая печалилась, когда уезжал муж, и еще больше горевала, когда у нее отняли старшего сына, чтобы дать ему хорошее образование в стране под названием Норвегия, где женщины ходят полуголыми, хотя там бывают такие морозы, что вода в реках и колодцах делается твердой, как стекло?

— Ты не имеешь права так легкомысленно обращаться с чужой жизнью, — сказал сыну отец Тарика. И как было Карианнс понять, что она совершила в отношении этого семейства?

Тарик спустился с ней в подъезд, проводить ее до дому ему не разрешили.

Карианне нужно поговорить со своими родителями, посоветовал его отец. Они стояли на лестнице, Тарик даже не поцеловал ее, он только крепко сжимал ее руку.

— Видимо, мне придется уехать в Пакистан, — опустив взгляд, тихо произнес он.

Она заплакала. Это не возымело никакого действия.

Она не рассчитывала ни на что подобное. Не рассчитывала, что нужно будет признаваться родителям — ни когда-либо в будущем, ни тем более теперь. «Я влюбилась в мальчика. Его зовут Тарик. Когда мне исполнится шестнадцать, мы поженимся. У нас будет ребенок». Она не ожидала побоев, слез, увещеваний. Не ожидала, что Тарик уедет от нее. Не ожидала, что ребенка попытаются отнять. Захотят умертвить. Это же убийство! — возмущалась она. Ее ребенка! Ее и Тарика! Убийство!

Тогда на ее сторону — в первый и последний раз — встала мать. Это действительно будет убийство. Невинной души, пусть и зачатой в грехе, но все же чистой… Мать с рыданиями в голосе говорила о младенцах и о небесах. Отец уступил: по правде сказать, он и сам не склонен был настаивать. Да и время избавляться от ребенка было упущено.