Мари Осмундсен - Благие дела

У Рут голова шла кругом от бесконечных мотаний туда-сюда, между этим миром и… каким-то другим…

У нее больше не было сил. Неужели предполагается, что она может долго терпеть такое?

Однако никто не спрашивал, что она может терпеть, а чего не может, никто не знал о происходившем с ней и не управлял ситуацией. Все случалось само по себе, накатываясь на Рут слепо и бессистемно, немилосердно и разрушительно.

Как шквал. Как ливень в солнечную погоду. Как война.

Как ветрянка, которой заболевает ребенок, как колготки, которые ты покупаешь на распродаже, как валовой национальный продукт, как дружба или вражда.

Как одуванчик.

Как безумие.

И вот, спустя несколько месяцев, наступила весна. За окнами горела в солнечных лучах береза с только что распустившимися листиками. Окно было без штор, подоконник из золотистой сосны, большое стекло красиво и ненавязчиво обрамлено комнатными растениями.

Она сидела в кресле и смотрела на него — худощавая темноволосая девушка, большеглазая, с неправильными, привлекательными чертами лица. Она была в брюках и просторной хлопчатобумажной блузе с длинным рукавом и сидела со спокойно сложенными на коленях руками. Кажется, она наконец-то расслабилась. Нет, она не улыбалась, но хотя бы исчезла резкая, напряженная складка около рта.

Глядя на него, она видела перед собой дружелюбного седого мужчину, одетого в довольно непринужденной манере; лицо его выражало нечто среднее между теплым участием и нейтральностью. Пожалуй, она начала понемногу Узнавать, что он за человек: вежливый, несколько отстраненный, отнюдь не глупый, он умел хорошо слушать — впрочем, это была чисто профессиональная привычка: откинуться на спинку кресла, слиться с обивкой и дать пациенту возможность высказаться…

Иногда он вставлял реплики, задавал вопросы, все очень взвешенно, ни в коем случае не менторским тоном. Уловив некоторую рассеянность, она жалела его: надо же, сама сидит и, не закрывая рта, разглагольствует о себе, ему, бедняжке, небось тоже хочется кому-нибудь открыться?.. Ее смущало, что данный расклад противоречит той роли, которую она была обучена принимать на себя: ему приходится слушать, а ей — говорить!

Она утешала себя тем, что его работа по крайней мере должна прилично оплачиваться.

— Мне кажется. Рут, — наконец заговорил он, — что нам пора подробнее обсудить положение, в котором ты находишься сегодня. Мы проследили историю твоей жизни — хотя бы в общих чертах — и поговорили об отношениях, которые на протяжении долгих лет складывались у тебя с близкими, мы также провели с тобой некоторые тесты. Сразу после поступления к нам ты подверглась обычному медицинскому обследованию. Должен признаться, — он с улыбкой потер лоб, — что я до сих пор пребываю в недоумении. Можно констатировать, что мы так и не обнаружили в твоем случае ничего особенно примечательного…

— Странно, — сказала Рут, — я считала, что психиатрам все кажутся ненормальными.

— Нормальность — понятие расплывчатое, — отозвался он, — рамки тут очень широкие. Проблема на самом деле сводится к тому, способен ли человек функционировать в обществе так, чтобы это было приемлемо для него и для окружающих. Ты попала к нам в крайне удрученном состоянии, ты настолько отчаялась, что пыталась лишить себя жизни.

Рут обреченно помотала головой и промолчала. Он продолжал, не сводя с нее взгляда:

— …Ты неверно оценивала свою болезнь, утверждая, что ты не имеешь склонности к самоубийству и тебе не требуется лечение. Через несколько дней после того, как тебя положили к нам, ты опять пыталась повредить себе, и такие попытки повторялись и дальше, сочетаясь с внезапными исчезновениями, которые ты не желала как-либо объяснять. Ты вообще отказывалась обсуждать свое положение, ты настаивала на выписке, правильно? Тогда как ты, по крайней мере в первые недели, явно не отвечала за свои поступки…

— Это как сказать, — невольно вздохнула Рут.

— Однако разговаривать со мной ты все же согласилась, и мы уже неоднократно беседовали о том, что представляет собой некая Рут, обсуждали ее личность, ее прошлое. О признаках болезни ты предпочитала не распространяться, и боюсь, что я до сих пор не могу предложить сколько-нибудь правдоподобной версии ее возникновения. Прошлой осенью у тебя были сложности в личной жизни, однако, честно признаться, я не понимаю, из-за чего ты потеряла контроль над ситуацией. Пожалуйста, попробуй объяснить мне.

У Рут вспыхнула внезапная надежда.

— И тогда вы меня выпустите? — спросила она.

— Там будет видно. Давай посмотрим на дело с такой стороны: есть ли тебе резон оставаться у нас? Согласна ли ты подвергнуться лечению, которое может предложить наша больница?

— Нет, — сконфуженно отвечала Рут. — Не согласна.

Он поднял обе руки кверху, жестом досады и безысходности, который удивил Рут и одновременно тронул; это было отступление от нейтральности, проявление человеческих эмоций. Может быть, этот человек за письменным столом все же достоин ее доверия, подумала Рут.

— Насколько я могу судить, — сказал он, — с профессиональной точки зрения ты больше не подпадаешь под статью о принудительном лечении. Ты вела себя тут неплохо, если оставить в стороне твое нежелание пойти на полную откровенность. На свою жизнь ты уже несколько месяцев как не покушалась, фокусы с исчезновением тоже прекратились: ты успокоилась и стала значительно более выдержанной, начала прибавлять в весе. Понимаешь, Рут, есть люди, которые умоляют , чтобы их положили сюда, которые настроены на лечение и испытывают значительные трудности за пределами больницы. Если ты отвергаешь нашу помощь, мы очень мало что можем сделать для тебя. Мы ограничены в средствах и вынуждены вкладывать их туда, где они могут принести наибольшую пользу.

Он говорил сухо, деловым тоном, лицо его было спокойно.

Рут продолжала молча приглядываться к нему. Впечатление было самое благоприятное: суровая честность его слов заставляла увидеть в нем человека — человека, нуждающегося в понимании, заслуживающего уважения к своим попыткам постичь мир, докопаться до истины, то есть такого же человека, как сама Рут.

— Для объяснения мне нужно тебе кое-что показать, — помедлив, сказала она. — А потом вам так или иначе придется меня выписать.

Он поднял брови — вопросительно, а может, чуть раздраженно?

— Ну ладно, — решилась Рут. — Только наберись храбрости. Испытание довольно серьезное. Особенно в первый раз.

Он раскрыл рот, набрал воздуху, чтобы ответить, — и вдруг стоявшее напротив кресло опустело.

Он так и застыл на некоторое время, с открытым ртом уставившись на пустое кресло: это было простое рабочее кресло светлого полированного дерева, с оранжевой обивкой, по-видимому, шерстяной. Он обвел взглядом комнату: ничего.