Деа Триер Мёрк - Зимние дети

Пациентки высыпали из палат и толпятся вокруг Оливии.

— Дай посмотреть, дай посмотреть…

— Тише вы, — говорит Оливия и отходит в сторону.

— Дайте-ка мне, — говорит нянечка и высоко вверх поднимает маленький сверток так, чтобы всем было видно.

Девочка — ни дать ни взять индеец. Краснокожая, с непокорными черными волосами. Это уже настоящий человечек. У нее розовые пальчики с крошечными ноготками, правильной формы ушки и бровки, ну и все остальное, чему полагается быть.

— Ой, какая прелесть!

— Дай подержать-то!

— Нет-нет, моя очередь.

Оливия бледна, но старается держаться.

— Можно посмотреть шов? — спрашивает Мария.

— Пожалуйста. — Оливия расстегивает юбку и гордо выставляет напоказ опавший живот.

На животе только вертикально наклеенная полоска светло-розового пластыря. И это все? Классная работа. Все-таки они здесь мастера!

— А что говорит твой муж?

— А что он может сказать…

— А грудь она берет?

— У, еще как! Она у меня такая молодчина, такая молодчина! Аппетит у нее зверский.

Оливия уже начинает давать ей прикорм, как ей советуют здесь в послеродовом, чтобы у малышки не развилась желтуха.

— Прикормом особо не увлекайся, — предупреждает Сигне, подняв кверху палец. — Черт его знает, что в нем намешано.

— Ничего, скоро Хольгер заберет нас отсюда.

— А как тебе понравилось в послеродовом?

— Персонал классный. Грех жаловаться.

Оливия гордо улыбается, показывая порченые передние зубы. Она прямо справочник — все, что нужно, можно узнать.

— Не забыли они тебя стерилизовать? — интересуется Мария.

— Еще чего! — Оливия подмигивает одним глазом. — Сделано в лучшем виде.

— А как ты сюда-то добралась?

— Очень просто. Спустилась на лифте к подземному переходу. Прошла к вашей лестнице. А там попросила санитара помочь. Ну и поднялась наверх.

Во время схваток ощущаешь такое космическое одиночество! Это одиночество совсем особой природы, ничего подобного Веронике прежде не приходилось испытывать.

Может, что-то похожее ощущает человек, когда умирает? Может, смерть похожа на роды? Такая же суровая. Такая же строгая и неумолимая.

Бредо погладил ее по голове.

Услышав невольно вырвавшийся у нее стон, Вероника не узнала собственного голоса.

— Мне так больно спину!

— Постарайся расслабиться. Вот так. Все идет прекрасно.

Возле нее новая акушерка. Она положила на плечо Вероники свою легкую руку и широко улыбнулась. Глаза у нее темные, живые.

— Нет-нет. Ничего у меня не получится!

— Еще как получится. Попробуй-ка сесть, правильно, молодец.

Хорошо хоть она со мной не согласилась, думает Вероника. Представить только, если б она сказала: «Да, у тебя ничего не получится», я бы, наверное, умерла.

— Ой, меня сейчас вырвет!

— Вот и ладно, — говорит акушерка. — Значит, теперь уже скоро.

Господи, что же делать? Схватки идут резкими крутыми волнами одна за другой, не давая ей передышки. Она-то считала, что сумеет сохранять самообладание, но у нее нет больше сил. Хоть бы на миг прекратилась эта пытка, хоть бы чуточку передохнуть. Но где там… Надо работать, работать… А вдруг ребенок застрял? Вдруг он не сможет выйти? Вдруг ему не хватит кислорода? Вдруг у него пуповина обмоталась вокруг шеи? Да мало ли что может случиться…

Акушерка прослушивает беспокойный живот. Ребенок брыкается. Даже во время схваток видно, как на животе то тут, то там проступают выпуклости.

— С малышом у тебя все в порядке.

Она уверенно держит жизнь Вероники в своих руках.

— Пить хочется…

— На, сполосни рот, а воду выплюнь.

Вероника стонет. Так больно, так больно, так тянет внутри, прямо разрывает, прямо будто паровоз по тебе ездит. Интересно, когда насилуют, такое же ощущение? Она вцепилась в руку акушерки. Та погладила ее по волосам. Я люблю тебя, думает Вероника. Дорогая ты моя. Разговор акушерки с двумя помощницами, которые суетятся вокруг стола, доносится до нее приглушенно и будто издалека. Моя прекрасная. Богом мне посланная, благословенная мать. Только не покидай меня. Без тебя мне не справиться.

А ведь во Вьетнаме дети рождаются прямо под падающими бомбами. И в варшавском гетто истощенные женщины рожали здоровых детей сами, без всяких врачей. Моя бабушка родила восьмерых дома, в собственной постели. Раз другие могут, значит, наверное, и я смогу…

Перед ней словно открылся ночной небесный свод. Сверкают звезды, комета со свистом рассекает холодное пространство. Вероника испуганно кричит:

— Мне хочется потужиться!

— Минутку, задержи дыхание, еще раз, вот так, хорошо. Нет-нет, не тужься, слишком рано.

Она видит земной шар, залитый лунным светом.

— Ну-ка, открой глаза.

Она смотрит в карие смеющиеся глаза.

— А теперь — дыши.

Дышать по-собачьи, этому ее научили. Дышать, дышать, дышать часто, глубоко, когда схватки терзают тело, прокатываются сверху вниз и снизу вверх, когда каждая жилка в тебе натянута до предела. Дышать, чтобы не тужиться, пока не будет готова для родов шейка матки, пока не будет готово влагалище, пока не будет готов к этому ребенок. Пыхтеть, как паровоз на подъеме. Язык у нее пересох, губы обметало, глотка ссохлась. А внутри все тянет, тянет…

— Давай-ка ляг на лоток, я посмотрю, как у тебя там.

Акушерка ощупывает влагалище, произносит «есть», и в палате вдруг все приходит в движение. К изножью стола подкатывают маленький столиц, какие-то люди вваливаются в палату и становятся полукругом, вытаращив глаза, точно совы на ветке.

— А ты, муж, иди сюда, если хочешь что-нибудь увидеть.

Бредо поднялся со стула в изголовье и подошел к акушерке. Он бледен, на губах неуверенная улыбка.

— Вероника, возьмись обеими руками за коленки, согни колени, так, правильно. Теперь, когда я скажу, можешь тужиться.

В глазах у Вероники мелькают красные и синие круги. Начинаются потуги, все сильнее и сильнее.

— Нет! — кричит Вероника. — Не могу!

Перед ней гора, отвесная скала, на которую ей не подняться.

— Я уже вижу волосики, — шепчет Бредо.

У Вероники искры брызжут из глаз.

Но вот схватка отпустила. Вероника, закрыв глаза, опрокинулась назад.

— Надо работать, все время работать, — твердо говорит акушерка.

Новая схватка. Нарастает, как волна, все выше, выше.

Что-то стремительно, буйно рвется наружу, обломок скалы, сорвавшись с вершины, катится по круче и вот-вот бухнется в море.

— Головка уже в проходе! — кричит акушерка. — Ну, тужься же, изо всех сил!

Вероника спрятала лицо в ладонях. Кости у нее хрустят, расходятся. Тело ребенка проходит сквозь самый последний, самый кровавый участок своего трудного пути. Как ствол строевого леса, который тащат по каменистому берегу к морю, — так же трудно проталкивается наружу что-то сильное, плотное, и вот вырывается прочь из ее тела, скользит между ног. Темный сверток, окровавленный ком.