Деа Триер Мёрк - Зимние дети

Она останавливается, подтягивает чулки, поправляет шапочку, вдыхает холодный январский воздух и открывает входную дверь в торце красного кирпичного здания.

С трудом преодолевает она два лестничных марша и останавливается наконец перед дверью в послеродовое отделение.

Она толкает дверь. Свет падает с одной стороны.

Торопливо проходит она по коридору.

И в самом конце его у последней палаты слышит знакомый голос. Осторожно заглядывает в дверь, и что же она видит?

Хабиба сидит в постели, глаза ясные, щеки розовые. Коротенькая черная косичка весело пляшет по плечам.

На руках у нее самая крупная и самая цветущая новорожденная на свете. Черные волосики перевязаны красной ленточкой. Щечки у нее даже круглее и румянее, чем \ матери. Глазки темные. Пухлые широкие ладошки сильных ручек торчат в разные стороны, как у пугала в огороде.

На одеяле у Хабибы в углублении между ее вытянутых ног огромная коробка с шоколадными конфетами.

Рядом с Хабибой сидит ее старшая дочка, темноглазая Фатима, которой только что удалось наконец ущипнуть за щечку свою новую сестренку.

По другую сторону кровати, склонив набок черную кудрявую голову, стоит ее коротенький, коренастый супруг. Он в синем костюме и ослепительно белой рубашке. Руки он заложил за спину.

И кто же, как не друг семьи, датчанка с комфортом расположилась в ногах у Хабибы! Веселая и довольная, в своем красном костюме, вся обвешанная побрякушками, с сахарной ватой на голове и широкой улыбкой. Она кивает Марии и зовет ее присоединиться к компании.

Да возьми же конфетку. Еще бери, еще.

— Мария! — восклицает Хабиба, сияя навстречу Марии большими добрыми глазами.

— Хабиба, поздравляю, ребенок хорошо.

— Да, хорошо, — говорит Хабиба и радостно смеется.

— Скоро в школу пойдет, — шутит Мария.

— Не понимать, не понимать, — говорит Ибрагим.

Не важно. Я просто так сказала, — спешит поправиться Мария.

— Ох, — морщится Хабиба, переваливаясь на другую ягодицу.

Хабиба ох, плохо швы, — объясняет подруга-датчанка.

Фатима наклоняется над коробкой с конфетами, хватает одну и бросает хитрющий взгляд на отца. И прижимается поближе к матери, да так, что мать того и гляди свалится с кровати вместе с новорожденной.

Все улыбаются. Все счастливы.

А Мария чувствует, что отныне их пути разошлись.

Через несколько дней маленькое семейство отправится к себе в Нествед. И снова они станут готовить на растительном масле и жарить на сале на датской газовой плите. Соседи будут их поздравлять. И вся турецкая колония придет их навестить и отпраздновать радостное событие. Муж, как всегда, отправится вкалывать на свою «хорошую фабрику», работодатель облагодетельствует его полсотней крон — купить что-нибудь для малышки.

И каждый месяц будут они отсылать скромную сумму домой, на свой банковский счет в Стамбуле.

Хабиба и Мария, скорее всего, никогда больше не встретятся. Им и в голову не приходит обменяться адресами. Их отношениям пришел конец — они не забудутся, такое забыть невозможно, просто перестанут существовать.

Вероника выскребла дочиста стакан йогурта, отставила в сторону и воркует со своей малышкой. Девочка крупная, хорошо сложенная. Она лежит на спине и размахивает ручками.

Сейчас, думая о том, как она будет холить и лелеять свое дитя. Вероника понимает, какое это преимущество — быть женщиной. Да, быть женщиной — это привилегия, а произвести на свет ребенка — общественная задача. И не такая задача, которую можно решить в одиночку. Она может быть решена только совместно с другими людьми.

Она не может отвести глаз от крошечного, правильной формы личика, темно-голубых глаз, тонкого изогнутого носика, шелкового бантика губок. Что это, она улыбается? Нет, не может быть. Слишком еще рано. Вероника протягивает девочке указательный палец, и девочка, не колеблясь ни секунды, крепко хватает его и тянет к себе.

Вероника чувствует, как набухают груди, на рубашке проступает влажное пятно. Она расстегивает рубашку и прикладывает ребенка к груди. Крошечный ротик находит сосок и начинает сосать, жадно, уверенно. Глазки закрываются.

Что-то толкнулось в животе. Вероника отмечает это с удовлетворением. Каждый раз, когда ребенок сосет грудь, матка сокращается, чтобы в течение нескольких недель обрести прежнюю форму и размеры.

Этот остроумнейший механизм в ее теле создала сама природа.

— А, вот ты где?

Акушерка с живыми карими глазами стоит возле Вероники.

Вероника садится в кровати. Они протягивают друг другу руки и долго не разнимают их.

— Ну, ты рада, что скоро домой?

— Само собой. Но я бы не прочь задержаться немножко подольше. Здесь так здорово — никакой ответственности!

Лежи да играй со своим ребенком. Все за тебя сделают, обо всем позаботятся. Это же просто замечательно.

— Да-а, дома вначале будешь здорово уставать.

— Знаешь, я даже подумать не могу, что это, может, мой последний ребенок. Я готова снова рожать хоть через две недели! — Вероника краснеет. — Стыдно вспомнить, что я боялась дотронуться до своей дочки, взять ее в руки, как ты мне сказала. До того страшно было прикоснуться к этому комочку живой плоти.

— Ничего, — говорит акушерка. — Ничего. Просто надо было мне получше тебя подготовить. С некоторыми женщинами мне это удалось. Они сами выталкивали из себя ребенка. А я стояла сложа руки да смотрела. Но они пробили у меня основательную подготовку.

— Вон та, видишь? — шепчет Вероника, показывая на внушительного вида особу через две кровати. — Она говорит, это неправильно, что вы мне не обезболили. Говорит, всем делают блокаду.

— Ничего подобного. Во-первых, не всегда мы даже успеваем это сделать. И во-вторых, далеко не всегда есть для этого основания. Тебе, например, не сделали, потому что, мне казалось, тебе следует испытать все до конца.

Всякий раз, как Вероника вспоминает о родах, у нее сладко замирает сердце. Даже мурашки бегут по спине, такое ее охватывает безмерное счастье. Все-таки это ни с чем не сравнимое переживание — из твоего тела высвобождается новая жизнь…

И конечно, при этом она вспоминает женщину, которая помогала ей родить, ее глаза, руки, ее голос. И то, что они совершили вместе с ней. Вероника даже не сознает, что она просто влюбилась в свою акушерку.

Ей и в голову не приходит, что акушерка за год принимает до сотни родов и что она работает уже десять лет. Получается примерно тысяча родов. Тысяча родов, и каждые со своими особенностями. Некоторые гут же начисто забываются. Другие оставляют в памяти более глубокий след. Но для акушерки это ее будничная работа. Ее ремесло. Ее образ жизни.

Для Вероники же это нечто совершенно особое. Она, может, и родит-то раз в жизни, да если даже и будет рожать еще не раз, все равно вот эти самые роды — для нее событие чрезвычайное, свет его окрасит все ее дальнейшее бытие.