Деа Триер Мёрк - Зимние дети

Но так или иначе, роды — это всегда откровение. Никакая ложь, никакое лицемерие, никакое притворство не могут устоять перед столь могучим стихийным явлением, как роды, — даже в нашем высокоцивилизованном обществе.

Роды — это зеркало, в котором совершенно отчетливо отражается физическое и психологическое состояние женщины, выявляется сила или же, наоборот, слабость — если не сказать предательство — тех, кто ее окружает.

Для некоторых женщин роды — шок, такого же характера, как и изнасилование. Потрясение, которое выносит на поверхность вещи, о существовании которых и не подозреваешь.

Всплывает на поверхность забытая боль. Охватывает мучительное чувство одиночества.

Возьмите хоть Сидениус.

Она лежит в самом темном углу и смотрит в потолок остановившимся взглядом, уйдя в себя, далекая от всею окружающего. И понемногу отчуждение все больше овладевает ею. Она все больше отдаляется ото всех, и, похоже никто не обращает на это внимания.

Или персонал что-то все же замечает? Ведь это они занимаются ее ребенком, пока она безучастно лежит и постели.

По вечерам ее навешает муж. Он молча, растерянно сидит у ее изголовья. Он не знает, что ему делать, чего от него ждут в этой ситуации. Он просто берет ребенка на руки, смотрит на него. Смотрит на свою жену, которая смотрит в потолок. Потом, когда кончается время посещения, уходит.

Мария все думает, что надо бы подойти к ней и попытаться заговорить. Но что-то ей мешает, как будто мигает предупредительный сигнал. Рискнет ли она подойти?

Нет, не рискнет.

Она ведет себя так же, как и все.

Как будто ничего не происходит.

— Дай-ка мне твою «Экстрабладет». Конни. С ней так хорошо засыпать.

— Но тут есть одна такая история, просто жуть.

— Да их расстрелять мало, этих людей! — вмешивается фру Хольм.

Пациентки уже готовятся ко сну. Детей вывезли в коридор. Только Миккельссн все еще мужественно сражается со своим крикуном.

Мария наклонила ночную лампу к изголовью и развернула газету.

Господи, что же это такое!

Один умер, за ним другой, а теперь вот и третий. Трое приемных детей в семье врача, той самой семье, о которой она столько раз читала в еженедельниках. Трое детей умерли! Четвертый ребенок в тяжелом состоянии госпитализирован. Пятого отправили назад во Вьетнам. От приемного отца — главврача!

Умерли. Сразу трое! Нет, это, конечно, не случайность.

Здесь же в газете фотография всей большой семьи. Сидят веселые, улыбающиеся — когда все еще было хорошо. Родители в середине, окруженные целым выводком цветных детей. И вот с ними-то, неизвестно почему, и произошло такое несчастье.

Мария оглядывается вокруг. В палате темно. Все ночные лампочки, кроме ее, погашены.

Вьетнамские, корейские, таиландские дети. А в коридоре лежат датские. А наверху, в отделении для новорожденных, ее собственный ребенок, эскимосочка.

Она тоже гасит лампу.

Дети остаются детьми так недолго. Для взрослых детство — обозримый период. Для детей это вечность.

Быть ребенком так рискованно.

Лучше бы быть деревом.

Мария лежит на спине, положив обе руки на расслабленный живот, и смотрит на сумрачный потолок, где тени набегают друг на друга и смешиваются, как масса воды в океане.

Она закрывает глаза, и словно на внутренней стороне век появляется какой-то смутный зловещий образ. Какой-то отвратительный бесформенный мохнатый клубок, который медленно ползет, точно живой.

Чтобы заставить эту картину исчезнуть, она крепко-крепко прижимает руки к глазам. Искры брызжут из глаз, но картина возвращается снова и снова, такая же отвратительная, как прежде.

Тогда Мария садится в постели, широко раскрывает глаза и долго сидит так, глядя в темноту.

Жемчужные капли воды и запотевшие окна.

Мария стоит в очереди перед одной из двух душевых кабинок в ванной комнате. Она прислушивается к плеску теплой воды, сбегающей на каменный пол. Вот кран прикручивают, и вода в трубах начинает гудеть.

Две женщины, что стоят перед ней, очень симпатичные и тощенькие, как индианки или как кошки, только что вылезшие из своего убежища с новорожденными котятами.

Пустые мешки, готовые наполниться вновь.

Возле стопок чистого белья лежат белые прокладки.

Пахнет мылом, шампунем и лосьоном. Девушка, которая первой вышла из кабины, вся красная, точно вареный рак.

Сегодня седьмой день, и ей надо — на день она уже опоздала — пройти положенное гинекологическое обследование. И вот она, в чистейшем накрахмаленном больничном белье, чисто вымытая сама, ждет, когда подойдет ее очередь.

Из кабинета выходит жена кузнеца.

— Ну и что там делают?

— Он сунул палец и сказал, чтоб я зажалась. А если кто зашитый, снимает швы… Ну и поговорил насчет того, как предохраняться. В общем, ничего особенного. Три минуты — и готово.

В кабинете столь знакомый ей зав. отделением. До чего же приятно снова его увидеть!

— Ну, как дела? — спрашивает он, поворачиваясь к ней на вращающемся кресле.

— Спасибо, хорошо.

Пока она укладывалась в гинекологическое кресло, он повернулся спиной.

— Спуститесь немножко, — шепчет сестра.

Он наклоняется над ней. Она закрывает глаза. Он вводит пальцы во влагалище и прощупывает. Пальцы холодные и жесткие.

— Что, матка у меня по-прежнему слишком большая?

— Нет, она хорошо сократилась, — отвечает врач, а взгляд его устремлен куда-то в нескончаемую даль над ее головой.

Просто поразительно, до чего ловко природа это устроила. Ведь совсем недавно она была так растянута…

Мария делает глубокий вдох и старается расслабиться.

— Зажмитесь, — говорит он.

— Стану ли я опять такой, как прежде, — внутри?

— Несомненно. Спасибо, вы можете встать.

Он садится за письменный стол спиной к ней. Она натягивает трусики.

— Думали вы о том, как будете предохраняться, чтобы не забеременеть сразу же снова?

— Спираль годится?

Он улыбается, записывая что-то в историю болезни. Она не понимает, чему он улыбается.

— Позвоните мне в марте, и я вставлю вам спираль.

Она чувствует, что разговор окончен, но ей не хочется уходить. Поэтому она говорит:

Правда, странно, сначала мой ребенок плавал во всем этом многоводье, а потом, всего три дня спустя после родов, оказался совершенно обезвоженным?

Такова жизнь, — коротко отвечает он, по-прежнему склонившись над историей болезни.

— А если я захочу еще ребенка, как вы думаете, может повториться такая же история?

— Я бы очень удивился. Нет, вам не следует этого опасаться.

Он встает, и она протягивает ему руку.

— Я очень благодарна вам за все, что вы для меня сделали.

— Это моя работа.

Она чувствует, что ее охватывает отчаяние, и не понимает, откуда оно и что ей с ним делать.