Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Любимый, ты преувеличиваешь. Ты сам себе это внушил, у тебя мания. Я тоже тех евреев знала. И ссорились они, и доносили друг на друга. Был случай, раввина из местечка изгнали. Нищие дрались до смерти, хотя никаких современных идей знать не знали, слишком темные были для этого. Жили как в болоте, только синагога и молитвы с утра до вечера. Грязные, вспомнить противно. Как-то хотела к одним зайти, открываю дверь, а там семья, все во вшах с ног до головы. На ярмарке евреи с пейсами еще как мужика обманывали. Может, и убивали бы, будь у них власть. Ты говоришь, будто все современные идеи вертятся вокруг убийства. А как же попытки улучшить жизнь, как же реформы? Посмотри на Западную Европу. Там уже ликвидировали неграмотность. Даже здесь, в России, что-то меняется. Крестьян освободили. Разве можно было уничтожить рабство молитвами? Без бунта, без борьбы никак. Что делать с тиранами, которые угнетают народ? Ей-богу, ты, как ребенок, рассуждаешь. Весь мир не станет одним большим Туробином…

— Да, Ольга, по логике ты права. Логика всегда на стороне жестокости. Но я не могу поступать, как они. Свергают одного тирана — на его место приходят десять. И так уже тысячи лет, может, десятки тысяч. И все борцы уверяют, что это последний бой, последнее убийство. Вот отрубит гильотина еще одну голову, и сразу установится порядок. Но сами рубят и рубят, и так из поколения в поколение. Если на земле останутся два человека, и то один приговорит другого к смерти во имя будущего. Ты говоришь, мир не станет большим Туробином, но весь мир меня больше не волнует. Мне бы для себя найти духовное пристанище, тихий утолок, как у евреев в том же Туробине, Ямполе или даже здесь, в Варшаве.

— Где ты его найдешь? Когда они молились, то не сомневались, что Бог слышит каждое слово. Думали, Ему очень надо, чтобы они целовали цицес. Моя бабушка говорила, что за каждое благословение получают золотой стул в раю. Представляешь, сколько там было приготовлено золотых стульев для моей бабки Пеши! И ты хочешь вернуться к этим суевериям? Я не знаю всех еврейских книг, но их писали люди, а не ангелы. Выдумывали что попало. Я когда-то читала одну книгу про Талмуд. В те времена в Азии думали так, но теперь это смешно, дико и нелепо. И ты можешь поверить, что все написанное этими бездельниками идет от Бога? Скажи прямо!

— Нет, Ольга, не могу.

— А тогда чего ты хочешь? Ты же бежал оттуда, сам говорил, ты там задыхался.

— А теперь задыхаюсь здесь.

— Ах, любимый, зачем самому себе придумывать неприятности? Ты не можешь отвечать за всех. Никого не убиваешь и убивать не хочешь, так что живи и радуйся.

— Я тоже хочу убивать.

— Что ты имеешь в виду?

— Я тоже мыслю их категориями. Как только начинаешь рассуждать о мире и о том, как его переделать, в голову сразу приходят мысли об убийстве.

— А зачем размышлять о мире? Изучай свою профессию. Ты же всегда хотел стать ученым. Теперь у тебя есть все возможности. Если нужна лаборатория или инструменты, подкопим и купим. Я постараюсь, чтобы у тебя было все необходимое.

— Какая лаборатория при моей профессии? Когда-то хотел изучать мозг, но уже слишком поздно. Вирхова [138] Рудольф Вирхов (1821–1902) — немецкий ученый, врач и биолог. Занимался также археологией и антропологией. из меня все равно не получится. А если даже открою в мозгу какой-нибудь орган или как это назвать? Это очень сложный механизм. Чтобы изучить все его винтики, еще тысячи лет понадобятся, а то и десятки тысяч. А когда всё изучат, вдруг окажется, что это лишь инструмент, нужный для чего-то еще более сложного или вообще непознаваемого. Я больше не верю, что наука может ответить на все вопросы. Наоборот, она только оправдывает всякое зло.

— А во что тогда верить? В старые сказки?

— Надо верить в Бога.

— В которого? И потом, кто запрещает тебе верить? Чего ты хочешь? В молельню ходить с талесом под мышкой?

— В молельнях не замышляют ни покушений, ни войн, ни революций, ни погромов. Там я еврей среди евреев. И никто меня не зарежет.

— Опять ты про убийства! Я правда боюсь, что с тобой что-то не в порядке.

— Поверь, я не брежу, знаю, что говорю. Почти все поляки — антисемиты. Они хотят от нас избавиться. Теперь они даже не хотят, чтобы мы ассимилировались, и заявляют об этом в открытую. Русские нас ненавидят. Для революционеров я реакционер, для пруссаков я одновременно проклятый русский, грязный еврей и вонючий поляк. Для французов, наверно, варвар, для англичан — вообще дикарь. Общество движется к тому, что скоро на каждого повесят ярлычок. Всё, что Дарвин говорит о первобытных обитателях джунглей, происходит сейчас у людей. Только это хуже, чем у животных. Зверь просто хочет есть, а человек — еще и угнетать других. Нас обвиняют, что мы считаем себя избранным народом. Да только когда еврей перестает считать себя избранным, получается куда хуже. Так все пытается к рукам прибрать, что гоям смотреть страшно. Никогда раньше не было у нас столько жуликов и авантюристов, как сейчас. Не может еврей перестать быть евреем, это путь в безумие. На что они все надеются? На такое правительство, на сякое правительство, на хорошего чиновника, на плохого чиновника. Если могила — последняя ступень, то и жить незачем. Покончить с собой, и все дела.

— А что делать? Придумать для себя рай и в нем жить?

— Обычно пессимизм приводит к унынию. Мир не может быть так плох, как считает Дарвин. Без надежды, без Бога нет справедливости.

— А во имя Бога мало крови пролили? Нет, все-таки ты слишком наивен. Я себя безбожницей не могу назвать, но нельзя все строить на неизвестной величине, на иксе. Остается признать, что есть только тот мир, в котором мы живем.

— Я не могу с этим согласиться.

— Так что ты делать-то собираешься? Смотри, светает. Поставь книгу на место и иди поспи, тебе уже вставать скоро.

— Хорошо.

— Ну, давай лапу.

Ольга взяла его за руку и помогла встать. Потом задула свечу. С минуту они молча стояли в темноте.

— Что с тобой, любимый? Почему мне никогда нет покоя? Андрей тоже терзался всякими вопросами, копался в себе. Иногда думаю, он утопился. Что людей мучает?

— Страх смерти.

— Да, наверно…

Они вернулись в спальню, легли, каждый на свою кровать. Перед Азриэлом встало из темноты лицо Стефана Ламы, он будто снова услышал его слова: «Если бы я не был полностью убежден в истинности того, что говорю, я бы сегодня же пустил себе пулю в лоб». Он верил, верил, как они все. Но жизнь поступила с ним жестоко, он своими руками все разрушил. Потом кто-то его застрелил. А потом Эстер Ройзнер надела шляпу с цветами и пошла рассказать Азриэлу радостную новость… Как легко они смиряются со смертью! Сколько теорий выдумали, чтобы оправдать убийство! Странно, главное для них — человек, и при этом он не имеет никакого значения. Хотят сделать жизнь лучше, но она для них ничего не стоит… Нет, он, Азриэл, не может в этом участвовать. Чем дальше, тем хуже. Как там Ольга сказала? «Чего бы ты хотел? Монахом стать, отшельником?» Да, может, и так. От чего они убегали? Они ведь тоже принадлежат к роду человеческому…