Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Когда? Как?

— Да просто всадили маслину…

Азриэлу показалось, он сейчас задохнется.

— Вы знаете, как я к этому отношусь.

— Относитесь как хотите, но так ему и надо. Провокатор получил по заслугам. Жаль только, что поздно, давно пора было. Это ведь он сдал вашу сестру, можете не сомневаться.

— Наверное.

— И вообще много вреда причинил.

— Да…

— Вам что, его жалко?

— Нет, но… Все равно неприятно об этом узнать.

— Провокаторов надо уничтожать, — сказала Эстер. — И молодцы те, кто это делает.

— А вы могли бы его убить?

— Если бы случай представился, конечно. Как бешеную собаку.

— Своими руками застрелить или зарезать?

— Зарезать — нет, а застрелить — да. Зарезать женщине тяжело, это дело мужское.

Оба замолчали.

— У вас есть родные? — спросил Азриэл после затянувшейся паузы.

— Нет, родители умерли.

— Кто был ваш отец? Вы рассказывали, да я забыл.

— А почему спрашиваете?

— Просто так.

— Обычный еврей. Сначала лавку держал, но разорился, стал меламедом.

— Меламедом?

— Да. Детей Талмуду учил. Он был кожницким хасидом. Мой дед, реб Бурех Гостынинер, был старостой у Кожницкого ребе.

— И сколько он застрелил провокаторов?

Эстер засмеялась.

— Странные вопросы задаете. Видно, вы сегодня не в настроении. Если я вас огорчила, мне очень жаль.

— Не огорчили, но во что мы, евреи, превратились? За одно поколение! Раньше мы все-таки избегали кровопролития.

— Раскаяться решили, праведником стать? Идет борьба не на жизнь, а на смерть. При чем тут евреи, не евреи…

До двух ночи Азриэл пролежал в кровати без сна. Встал, пошел в кабинет, зажег свечу. Долго рылся в книжном шкафу, пока не нашел Тору. Сел на стул, начал перелистывать страницы. И вдруг спохватился, что читает псалмы вслух…

Азриэл читал как попало, не по порядку. Ведь тут вся философия, вся жизненная мудрость. Как же я это пропустил? Изучал Спинозу, Лейбница, Фихте, Шеллинга, а свое, родное, прозевал. Что имеет в виду поэт, сочинитель псалмов? Чего он хочет? Во что верит? У него каждое слово сказано неспроста, это без сомнения. Он не хотел стать профессором, как Гегель, не добивался премий, как Шопенгауэр. Кто бы он ни был, царь Давид или простой еврей, какой-нибудь Мойше или Хаим, он понимал, что говорит. Благо тому, кто не сидел в собрании злодеев. А кто они, эти злодеи? Что они делают? Он объясняет дальше. Что ты хвалишься грехом, силач? Твой язык — как остро отточенная бритва. Ты любишь ложь, и зло тебе милее добра… Тебе по сердцу обман и бесстыдные речи. Огради мою душу от грешных, мою жизнь от преступников, у которых в руках награбленное. Ага, вот кто такой злодей. Очень просто: лжец, вор, взяточник, клеветник, интриган. И убийца, само собой. А праведник? Господи, кто поселится в Твоем шатре? Тот, кто идет прямой дорогой, говорит правду от всего сердца и не возводит поклеп на ближнего. Клевета ему отвратительна, а тем, кто трепещет перед Господом, воздает он почести. Он не нарушает клятв, не ссужает денег под проценты, не берет взяток. Такой, как он, никогда не оступится…

Откуда поэт это знает? Может, возносился на небо и говорил с Богом? Почему он не сомневается, что Бог есть и что Ему так дороги праведники? На чем построена его уверенность? Верил ли он в бессмертие души, в воскресение мертвых? Если нет, то где праведники будут счастливы? На этом свете, здесь, где войны, эпидемии, голод, нужда? Видно, что ему не нужны доказательства, для него это аксиома. Раши считает, что сомнение само по себе относится к категории зла. Но он приводит кое-какое доказательство. Возможно ли, чтобы тот, кто создал глаз, сам не видел, кто создал ухо, сам не слышал? Чтобы тот, кто дал человеку разум, сам чего-то не понимал? Да, это хороший старый довод, лучшего нет. Но из чего следует, что зло будет наказано? Это построено на опыте? Или утверждается априори, как религиозный постулат? Этот поэт мыслил отчасти, как Спиноза или Кант, или же был всего лишь наивным человеком, который не задумывался над вопросами познания?

Допустим. Но как тогда получилось, что на псалмах выросли такие люди, как отец, мать, дед, Калман, а на Гегеле — Бисмарк, Мольтке, прусские юнкеры и те, кто стреляет и бросает бомбы? Можно ли такого человека, каким был отец, воспитать на Декарте, Спинозе, Канте, Фихте? Нет, никогда. Пусть это всего лишь темнота, духовное болото, но на этом болоте вырастают цветы, в то время как на их вершине ползают змеи. Кто хочет посадить сад, не спрашивает, логична ли земля, ясна ли, симметрична, прозрачна. Он спрашивает только одно: что может тут вырасти? А как оно будет расти, заранее не знает в точности ни один ботаник…

Открылась дверь. На пороге стояла Ольга в шлафроке и домашних туфлях.

— Что ты вскочил среди ночи? Это что за книга? Ты молишься?

— Нет, не молюсь.

— Сам не спишь и мне не даешь. Что-то случилось?

— Ничего.

— Любимый, что с тобой?

Азриэл опустил голову.

— Не могу я вести такую жизнь.

— Какую? О чем ты?

— Не могу больше быть гоем.

— Ты не гой. Если хочешь, ходи в синагогу хоть каждый день. Я не против.

— Не в этом дело.

— А в чем же? Ты никому ничего плохого не делаешь, а за мои грехи ты не в ответе.

— Ты тут ни при чем, Ольга.

— Да что случилось-то? Ты же врач, а не спекулянт какой-нибудь. Честно свой хлеб зарабатываешь.

— В этом, кстати, я тоже не уверен. Я никому не помог, никого не вылечил.

— Ну, стань интернистом, выписывай касторку. А к кому идти тем, у кого нервы больные?

— Ко мне им идти бесполезно. Остаются такими же, как были.

— Ты не Бог. Если бы кто-то другой мог их вылечить, они бы к тебе не обращались.

— Ладно, Ольга, это долгий разговор. Иди ложись.

— Зачем? Раз уж проснулась, теперь несколько часов уснуть не смогу. Может, чайник тебе поставить?

— Нет, спасибо.

— Если ты меня разлюбил или мои дети тебе мешают, говори прямо. Я ко всему готова. Наверно, поэтому на меня беды и сыплются.

— Ольга, что ты болтаешь? Я люблю тебя. Просто не спится.

— Что это за книга? Сидишь, бормочешь, как мой дедушка Берл. Он тоже среди ночи просыпался и начинал вот так бормотать. Бабушка всегда ругалась.

— Так ведь я как раз из таких родом.

— А я, по-твоему, из каких? Но обратной дороги нет. Человек всегда идет вперед. Что ты собираешься сделать? Разрушить все, что мы потом и кровью выстроили?

— Ты хотя бы христианка, а я ни христианин, ни еврей. Вишу в воздухе. Стефана Ламу застрелили. Помнишь такого? Это моей сестры… отец ее ребенка.

— Кто застрелил?

— Не знаю, кто-то из них.

— А ты-то здесь при чем? Я почувствовала, что тебя что-то гнетет.

— При том, что живу так же, как они. Такая же пустота. Еще чуть-чуть, и тоже возьму револьвер да застрелю кого-нибудь.