Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Он заговорил об этом с Кларой, но она с ним не согласилась. Ведь это правда! Она поклялась, что сама видела, как столик отвечал, сколько у кого мелочи в кошельке. Какие еще нужны доказательства? А когда она жила с Калманом, гадалка предсказала ей, что в ее жизни внезапно появится молодой брюнет и она родит от него ребенка. И когда она лежала в Варшаве больная, цыганка раскинула ей карты и заявила, что Клара скоро поедет за море.

— Как ты думаешь, любимый, почему мы здесь очутились? — качала она головой. — Да потому, что я все эти годы звала тебя, и ты меня слышал. А я слышала твой голос и поэтому не могла тебя забыть. Иногда я отчетливо слышала, как ты зовешь: «Клара, Клара…»

— Это иллюзии. Мы просто скучали друг по другу.

— Нет, милый, не так все просто. Это человеческие души тянутся друг к другу. Не поверишь, но Гриша мне до сих пор снится.

— Почему не поверю? Мне до сих пор снится старый граф Радзивилл.

— Раньше он злился на меня, даже бил. Просыпаюсь, а на груди синяки от его щипков. А теперь добрый стал со мной. Наверно, потому, что мне уже недолго осталось…

— Чушь! Не болтай!

— Любимый, нам суждено было встретиться. Как только я в первый раз тебя увидела, тогда, у Миреле, сразу же поняла: это ты! Меня даже в жар бросило…

Первая половина недели пролетела незаметно, но потом дни потянулись медленно. Ципкин с Кларой нашли в доме колоду карт. Играли в шестьдесят шесть, беседовали, спорили о всякой ерунде. Решили прогуляться. Долго брели по раскисшей дороге, пока не добрались до загородного магазинчика, купили поесть. Когда шли обратно, попали под дождь и вымокли до нитки. Вскоре стемнело, делать было нечего, кроме как лечь в постель. Накрылись всеми одеялами, которые оказались в доме, немного согрелись, но ногам все равно было холодно. Разговоры о любви, тоске и желании уже наскучили, надоело повторять одно и то же. Клара что-то бормотала во сне. Потом проснулась: у нее ломило поясницу и побаливал живот. Хорошо еще, что она захватила из Варшавы таблетки и капли. Ципкин встал и растопил камин. Любовники то засыпали, то просыпались. Ночь распалась на куски. Ципкину было неудобно: матрац продавлен, подушка жесткая, простыня грубая. Захотелось курить, он взял сигарету, Клара тоже сделала несколько затяжек. Потом попросила его положить руку ей на живот: от его прикосновения боль стихает.

— Наверно, жалеешь, что со мной связался?

— Что ты, я же тебя люблю.

— Разве это любовь? Хотя лучше помолчу.

— Клара, ты же понимаешь, что сама виновата.

Клара разбудила его поцелуем:

— С первым снегом тебя!

Ципкин приподнялся в кровати, посмотрел в окно и увидел, что серый мир за ночь стал чистым и белым. Снова засвистели птицы, по-зимнему пронзительно и резко. Солнечный свет слепил глаза. Мутный, скрытый дождем и туманом пейзаж опять стал отчетливым и ярким, можно было даже различить струйку дыма над крышей. Значит, чье-то жилье не так далеко, как казалось. Ципкину стало радостно, как в детстве: «Ура, зима!» Он крепко обнял Клару, и они долго целовались как безумные. А до чего ж хорошо было зимой в поместье Радзивилла и потом в Киеве: коньки, санки, шубы, вечеринки! В Америке никто знать не знает, как это весело. Даже представить себе не может. Бывало, садились в сани, студенты, барышни. Извозчик в медвежьей шубе, валенках и башлыке поверх меховой шапки погоняет лошадок, и они летят как птицы, в гору, под гору. Седоки смеются, прижимаются друг к другу. Высшему обществу такое веселье неведомо, так радоваться могут лишь те, кто стоит на ступень ниже. А потом пили из самовара чай с вареньем, курили папиросу за папиросой и спорили до трех часов ночи. Любой студент — философ, любая курсистка — мыслитель, всех беспокоит судьба человечества, все грезят о светлом будущем. Отцы, те самые, что уезжали на еврейские праздники в Гусятин или Туриск, со временем стали терпимее, начали искать для дочерей образованных женихов. Матери в париках помогали девушкам устраивать свидания. Каждый новый стишок в журнале становился событием, каждая новая пьеска вызывала бурные дискуссии. Любая высказанная вслух мысль пахла Сибирью, Шлиссельбургской крепостью или эмиграцией в Европу, но в то же время надеждами, которые витали в воздухе, бежали по телеграфным проводам, рисовались на стекле вместе с морозными узорами. Однако что толку от воспоминаний? Неделя любви миновала, и, коль скоро Ципкин не решился пустить жизнь под откос, надо возвращаться в Нью-Йорк. Они в последний раз позавтракали вместе. Ципкин принес ледяной воды из колодца, помылся до пояса, растерся полотенцем. Неделю назад он рвался сюда, а теперь хотел скорее отсюда уехать. Он расшалился, как мальчишка. Полуголым выскочил из дома, на снег, пестревший следами птичьих лапок, и плеснул из ведра помоями на стаю ворон. Те взлетели, каркая и хлопая крыльями, а Ципкин слепил снежок и запустил в окно.

Тащиться на станцию пешком, как двое нищих, не хотелось, но извозчика тут не найдешь. Запирать дом на замок не было необходимости, они просто плотно закрыли дверь: воров в округе, похоже, нет. Ципкин нес обе сумки, свою и Клары, она ему помогала. Шли мимо ферм, покосившихся сараев и домишек с жестяными трубами. Если бы не собаки в будках, можно было бы подумать, что тут нет ни души. На станции никого, поезд на Нью-Йорк только что ушел. Сильно накурено, как где-нибудь в России или Польше. Топится железная печка. На голых кирпичных стенах таблички с разными надписями, вокруг керосиновой лампы под потолком летает, громко жужжа, единственная муха, пережившая осень. Сидя на скамье, Ципкин курил сигарету за сигаретой. Клара спрятала руки в рукава и через грязное окно смотрела на составы с нефтью, углем, лесом. На вагонах непонятные слова, она не могла их прочитать. Казалось, эти поезда странствуют сами собой, просто так, без цели, по неведомым краям, где не ступала нога человека.

Входили американцы, обращались к Ципкину по-английски, говорили, что вот и наступила зима, что больше тепла не будет, а скоро начнутся настоящие морозы. (Потом Ципкин пересказал Кларе их слова.) Они не были похожи ни на помещиков, ни на мужиков: что-то третье, в России таких людей нет. Не то земледельцы, не то интеллигенты. В глазах — дружелюбное веселье, готовность пожать руку первому встречному, рассмеяться любой шутке. И одеваются иначе, гораздо легче, чем кацапы. В коротких овчинных полушубках, белозубые и длинноногие, они казались Кларе другой породой людей. Даже их собаки выглядели цивилизованнее, чем злобные российские псы. В соседнем помещении стучал телеграф и звонил телефон. Начальник станции — простой молодой парень, и никаких жандармов, чтобы расхаживали тут и требовали у всех предъявить паспорт. Все тихо и спокойно, будто путешествовать в Америке самое обычное занятие.