Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— О, это вы! — Доктор даже не спросил разрешения ее сопровождать. Он шагал рядом, как старый знакомый, и рассказывал о себе. Учиться он начал в Кракове, но перессорился с коллегами, потому что был против восстания. Ведь сразу было ясно, что это глупость, самоубийство. Завадский называл генерала Мерославского [98] Генерал Людвик Мерославский (1814–1878) в 1863 г. был объявлен диктатором восстания, но вскоре потерпел сокрушительное поражение и бежал в Париж. шарлатаном, а князя Любомирского, который вел дела с польской военной школой в Генуе [99] Польская военная школа действовала в Генуе в 1861–1862 гг. Подготовила около 400 инструкторов, участвовавших в организации военных действий против русской армии. , — карманником, и смеялся над сыном Мицкевича, которого считал жалким отродьем великого отца. Он ни во что не ставил даже князя Чарторыйского [100] Князь Владислав Чарторыйский (1828–1894) — политический деятель в эмиграции. Считал восстание преждевременным, рассчитывал на военную помощь западных держав и добивался ее получения. . Все это восстание, твердил Завадский, нелепая авантюра, которую затеяла банда сентиментальных идиотов, безответственных паразитов и их кровожадных жен. Фелиция была потрясена. Таких проклятий она не слышала даже от своего грубого отца. От политики Завадский снова перешел к себе. Ему пришлось странствовать по разным университетам, поэтому он припозднился с медицинской карьерой. Мало того, Наполеон III начал дурацкую войну с Пруссией. Слава Богу, теперь он, Завадский, дипломированный врач. Он говорил с Фелицией то по-польски, то по-французски.

— Что станет с пани в этих развалинах? — спросил он. — Тут же с ума можно сойти.

— Я не брошу отца, — ответила Фелиция, сама не понимая, зачем поддерживает беседу с таким грубияном.

— Боюсь, ваш отец скоро впадет в маразм. Есть в нем что-то дегенеративное…

Фелиция очень хотела выругаться, но сдержалась. Все же неучтивость, видимо, не в ее характере.

— Как бы там ни было, он мой отец.

— Отец, ну и что? Вот я вернулся к своему папаше, несколько лет не виделись. Расцеловались, поболтали минуты три, и все. Скучища!

— А с кем пану не скучно?

— Да, пожалуй, со всеми скучно. Некоторые собак любят, а я терпеть не могу. Собака — льстец, подлиза. Мне больше канарейки по душе или попугаи. Обезьянки тоже забавные.

— Все животные по-своему интересны.

— Они хотя бы глупостей не говорят. И умирают куда благороднее, чем люди. Люди цепляются за жизнь, будто она из марципана сделана.

— Необычное сравнение!

— Почему пани не замужем? — неожиданно спросил Завадский.

— Не берет никто.

— Я бы на вас женился.

Фелиция почувствовала, что бледнеет. Повернуться и убежать? Такой маленький человечишка, и такая большая наглость!

— Пан смеется надо мной.

— Да нет, что вы. Пани уже не молода, но и далеко не стара, красива. Вы присылали Люциану фотографии. Я с вами, так сказать, еще в Париже познакомился. И о вашей причуде знаю, Люциан рассказывал.

Фелиция закусила губу.

— О какой причуде?

— О вашей религиозности. Я слишком умных женщин не переношу. Имею в виду, хитрых. Пусть пани не обижается. Таков уж я, что поделаешь.

— Ну да.

— Собираюсь кабинет открыть. Надо жениться.

Фелиция опустила глаза. Она поняла: Завадский говорит серьезно. Впервые в жизни ей сделали предложение…

На Крохмальной девятнадцать, в квартире из двух комнат и кухни, жил Тодрес Данцигер, увечный сын синагогального служки. Когда-то он провел два года в Берлине, скитался по углам, мерз и голодал, но в конце концов вернулся в Варшаву, обучился ремеслу и стал пекарем. Его обучил мастер из Красныстава, где отец Тодреса был шамесом. Самого мастера уже не было в живых, пекарня перешла к его зятю, но Тодрес по-прежнему там работал. Замешивать тесто он не мог, и ему давали работу полегче: подкладывать дрова, наливать воду, подметать и присматривать за другими работниками. Женщины и девушки подсмеивались над ним, парни-поденщики давали прозвища. Все знали, что Тодрес — человек ученый, неплохо разбирается в Талмуде. Наблюдая за хлебом в печи, он листал журнал на древнееврейском, а иногда приносил немецкую книгу. Тодрес Данцигер трудился над комментарием к Пятикнижию. Он был учеником Янкева Райфмана. Варшавские просветители не раз пытались помочь Тодресу, найти для него уроки, но он не мог преподавать. Тодрес слегка шепелявил, и ученики его не уважали. Довелось Тодресу побыть и наборщиком, но он ушел из типографии, потому что его раздражали глупости и ложь сочинителей. Уж лучше иметь дело с тестом, оно не врет…

— Неправильный человек, — говорили о нем варшавские просвещенцы, — упрямый слишком.

— Праведный безбожник, — называли его хасиды.

— На этом свете через ад прошел, — жалели Тодреса женщины.

В пекарне работали по восемнадцать часов в сутки.

Платили мало, но у пекаря одно счастье: хлеба всегда хватает, а что еще человеку надо? Возвращаясь вечером домой, Тодрес всегда приносил теплую буханку, а иногда и пару бубликов.

Тодрес Данцигер был щуплый, сутулый человечек с красноватым носом и большими черными глазами, которые он близоруко прищуривал, когда читал. Черная бородка постоянно присыпана белой мукой. Ему перевалило за сорок, но выглядел он моложе. Тодрес носил дырявый кафтан, нечищеные сапоги и картуз со сломанным козырьком. Залатанные штаны он подпоясывал веревкой. При ходьбе слегка прихрамывал. Тодрес Данцигер сумел победить в себе худшее из человеческих качеств: гордыню. Он не злился, когда уличная шпана обращалась к нему на «ты», а распутные девки дергали за бороду. Люди часто видели, как он идет по улице и несет на голове огромную миску выпечки. Привык он и к тому, что жена постоянно не дает житья. Она изо дня в день повторяла:

— В кого же ты превратился? И за что мне такое наказанье?..

Раньше Тодрес отвечал:

— А был бы я мошенником и обманывал людей, тебе бы это больше нравилось?

Или говорил:

— Почему же наказание? Людям нужен хлеб. Я не вор и не убийца…

Но в последние годы он перестал возражать жене. Беды сыпались на него со всех сторон. Старший сын еще маленьким упал со стола и на всю жизнь остался горбатым. Второго сына забрали в армию. Это произошло, когда русские в поисках рекрутов врывались во все еврейские дома. За сто рублей можно было спасти парня, но откуда у бедняка сто рублей? Он служил уже пятый год. Старшая дочь овдовела через месяц после свадьбы. Другая дочь работала швеей, третья клеила в мастерской бумажные кошельки. Было у Тодреса еще двое детей. Сын учился на слесаря, младшая дочка, двенадцати лет, ходила в школу. Такой семейке тесновато в квартире из двух комнат и кухни, но у Тодреса и на это жилье не хватало денег. Его заработок был не так велик, чтобы отдавать за квартиру тринадцать рублей в месяц, поэтому жена, Райца-Лея, разделила спальню перегородкой и стала искать жильца. Один учитель древнееврейского дал адрес Азриэлу, и он снял угол. Теперь жилье и кормежка обходились Азриэлу в десять злотых за месяц. Он получил крохотную комнатушку с окном во двор, кровать, столик, стул и шкафчик с книгами.