Ирвин Уэлш - На игле

Ты же знаешь Тэма, этот говнюк за словом в карман не полезет. Они услышали, что он сказал, и тут же заткнули свои хлебала — и прыщавый, и тот, который, типа, крутой, как мне казалось. Короче, выходило двое на двое, потому что вы же знаете Грозу Ринга — не поймите меня превратно, я его, типа, уважаю, но он сразу гаснет, как дело доходит до серьёзной раздачи. К тому же он нажрался так, что с трудом кий в руках держал. А было это в половине двенадцатого утра, в ёбаную среду. Короче, намечался конкретный мордобой. Но эти засранцы зассали. Что касается прыщавого, то я бы на него сразу денег не поставил, но вот крутой — по крайней мере я-то думал, что он крутой, — тот меня сильно, типа, разочаровал. Ни хуя он не крутой оказался. По правде сказать, оказался обыкновенным трусливым гондоном, прикинь? Вот что я скажу: охуенно разочаровал меня этот козёл.

Иногда, чтобы найти точку для вмазки, приходится проявлять охуительиую изобретательность. Сегодня пришлось пустить раствор по последней вене, которую мне удалось у себя найти, — по той, что на члене. Хотя в настоящий момент мне трудно это даже представить, но — кто знает? — может быть, когда-нибудь этот орган понадобится мне не только для того, чтобы мочиться.

Звонят в дверь. Блядский рот! Пожаловал этот вонючий засранец — сынок Бакстера, хозяин этой квартиры. Старик Бакстер, упокой Боже его говённую душу, никогда не парился по поводу такой мелочи, как чек за квартплату. Вонючий старый маразматик. Я с ним всегда был сама любезность. Предлагал ему снять пиджак, усаживал в кресло и давал банку «Экспорта». Мы говорили с ним про лошадей и про «Хибз» в пятидесятые годы, когда у них ещё грала на передней линии «Потрясающая Пятерка» — Смит, Джонстон, Рейли, Тернбул и Ормонд. Вначале я не разбирался ни в лошадях, ни в «Хибз» в пятидесятые годы, но поскольку ни о чем другом старик Бакстер разговаривать не мог, пришлось поднатореть и в том, и в другом предмете. Пока мы говорили, я быстренько обшаривал карманы бакстеровского пиджака, чтобы разжиться наличманом. Старик всегда таскал с собой пухлый бумажник. Затем я либо платил ему его же собственными деньгами, либо говорил, что уже рассчитался с ним раньше.

Мы дошли даже до того, что стали звонить старому хрычу, когда кончалось лаве. Типа, когда Кочерыжка и Кайфолом вписывались на точку, мы звонили ему и говорили, что кран протекает или окно разбилось. Иногда мы даже сами разбивали окно, как, типа, тогда, когда Кайфолом вышвырнул в окно старый черно-белый телик, и старый хер покорно к нам плелся, чтобы дать нам пошарить у себя в карманах. У этого говнюка в карманах можно было нарыть целое состояние. Я даже все время боялся, как бы какой-нибудь гондон не замочил деда — ведь где мы тогда будем тырить бабки?

Теперь, когда старик Бакстер отправился на небесные гастроли, его место занял сынок, у которого чувство юмора было развито примерно как у ракового больного в терминальной стадии. Каждый раз он приходит с твёрдым намерением взять свою ренту.

— РЕНТА! — кричит кто-то через щель почтового, ящика. — Рента!

Но это не домовладелец, это Томми. Какого хера этому мудозвону нужно от меня в этот час?

— Погоди, Томми. Сейчас открою.

Я вмазываюсь в болт уже второй день подряд. Когда игла вонзается в член, это выглядит как какой-то бесчеловечный эксперимент, который злодеи-ученые ставят над морским змеем. Под конец мне становится просто больно. Но затем моментально наступает приход, и ударяет в голову. Меня тащит с нечеловеческой силой, и я чувствую, что вот-вот сблевану. Я недооценил, с каким чистым говном имею дело, и замутил слишком крутой дозняк. Такое ощущение, словно тонкая струйка холодного воздуха врывается внутрь моего тела через похожую на след от пули дырочку в моей спине. Впрочем, это ещё не передоз. Надо дышать ровно и глубоко. Ну вот, отпускает. Отлично.

Шатаясь, я встаю на ноги и открываю Томми дверь. Знали бы вы, чего мне это стоило.

Томми выглядит омерзительно здоровым. Средиземноморский загар повсюду, выгоревшие на солнце волосы коротко подстрижены и уложены при помощи геля. Золотая серьга в ухе, светло-голубые глаза. Следует сказать, что загорелый Томми — охуенно красивый засранец. Загар ему идет. Симпатичный, общительный, умный и морду начистить не дурак. Глядя на него, следовало бы умереть от зависти, но этого не происходит. Скорее всего потому, что Томми недостаточно самонадеян для того, чтобы заметить в самом себе все эти качества, и недостаточно тщеславен, чтобы тыкать ими в нос каждому встречному мудозвону.

— Я поссорился с Лиззи, — заявляет он.

По его выражению трудно догадаться, чего он ожидает — поздравлений или соболезнований. Лиззи еблива, как кошка, но у неё язык змеи и взгляд, от которого яйца сжимаются в горошину. Я думаю, что и сам Томми ещё не разобрался со своими ощущениями. Он пребывает, судя по всему, в глубокой задумчивости, поскольку не замечает ни того, в каком я виде, ни того, как вяло реагирую на это заявление.

Я изо всех сил пытаюсь отрешиться от замкнутой на себе, любимом, героиновой апатии. В этом состоянии внешний мир для меня ни хуя не значит.

— Переживаешь? — спрашиваю я.

— Не знаю. Честно говоря, я жалею в основном о койке. Ну и ещё о том, что рядом никого нет.

Томми тяжелее в одиночестве, чем большинству людей.

Самые сильные мои воспоминания, связанные с Лиззи, относятся к школьным годам. Мы втроём — я, Бегби и Гари Макви — спрятались в Дюнах над беговой дорожкой, подальше от пронырливых глазенок Вэлланса, нашего классного руководителя, первостатейного нацистского ублюдка. Из этого укрытия мы наблюдали, как телки в спортивных майках и шортах бегают по дорожке, и набирались впечатлений для занятий онанизмом.

Лиззи бежала изо всех сил, но пришла все равно второй после Мораг Хендерсон по кличке Затычка. Мы лежали на животах, положив головы на локти, и смотрели, как Лиззи бежит с выражением злобной решимости на лице — выражении, с которым она занималась всем, чем угодно. Всем? Как только Томми смирится с утратой, я расспрошу его насчет секса. Нет, лучше не стоит… нет, всё-таки расспрошу. Ну ладно, вернемся назад: тут я услышал тяжёлое дыхание Бегби и увидел, как он двигает задом туда-сюда, поглядывая на тёлок, и бормочет:

— Маленькая Лиззи Макинтош… ну и сучка… я бы её трахал с утра до вечера… блядская жопа… блядские сиськи…

И тут он уткнулся лицом в дерн и замолк. Тогда я ещё не знал Бегби так хорошо, как я его знаю сейчас. В те дни он ещё не давал крутого — только пытался (наряду со многими другими). К тому же он боялся моего братца Билли. В каком-то смысле — честно говоря, во всех смыслах, — я цинично паразитировал на репутации Билли, пользуясь положением ближайшего родственника. Так или иначе, когда я схватил Бегби за плечи и перевернул его, моим глазам предстал испачканный землёй и истекающий спермой член. Гадёныш втихомолку проковырял дырку в дёрне перочинным ножиком и трахал землю. Я чуть со смеху не лопнул. Этот гондон Бегби в те дни ещё не был таким ублюдком, — это уж потом он уверовал в свою непогрешимость и превратился в полного отморозка — честно говоря, наша пропаганда тоже сыграла в этом определенную роль.