Ирвин Уэлш - На игле

Я: Трудно сказать… понимаете, парень был совсем того. Ничего не соображал. Полностью парализован. Сутки напролет сидел в кресле с головой набок. Только мигал да слюну сглатывал. Иногда издавая какой-то слабый звук… Он больше походил на вещь, чем на человека.

(пауза)

Наверное, когда я был маленьким, я его слегка ненавидел. Из-за того, что мама вывозила его на улицу в этой ужасной коляске. Ну, не в коляске, а в такой здоровенной штуковине типа коляски. Поэтому все остальные дети постоянно дразнили меня и моего старшего брата Билли. Они кричали «Твой братец — дебил» или «Твой братец — зомби» и всякое дерьмо в том же роде. Вы же знаете, дети — они такие, но тогда-то я этого не понимал. Я тогда был очень длинный и неуклюжий, и я начал думать, что со мной, наверное, тоже что-нибудь не так, как и с Дэйви…

(длинная пауза)

Д-р Форбс: Итак, вы ненавидели вашего брата?

Я: Ну да, ребёнком, ещё совсем мелким. Затем его отправили в больницу. И это сразу как-то решило все проблемы. Знаете ли, с глаз долой — из сердца вон. Я навещал его несколько раз, но какой в этом толк? Он же никак не реагировал, прикинь? Я решил для себя, что бывают в жизни несчастья, а Дэйви просто вышла особенно плохая карта. Ужасно грустно, разумеется, но нельзя же убиваться по этому поводу всю жизнь. Он был в самом для него подходящем месте, где за ним постоянно присматривали. Когда он умер, я жалел, что в детстве его ненавидел, думал, что, может, стоило относиться к нему немного добрее. Хота что бы я мог сделать?

(пауза)

Д-р Форбс: Рассказывали ли вы об этих чувствах кому-нибудь раньше?

Я: Не-а… ну, может быть, говорил как-нибудь матери и отцу.

Так обычно и протекали наши беседы. Мы затрагивали самые разнообразные темы — тривиальные, тяжелые, скучные, интересные. Иногда я говорил правду, иногда лгал. Когда я лгал, я говорил вещи, которые, по моему мнению, доктор Форбс хотел бы услышать, а иногда пытался его запутать или сбить с толку:

Но как бы то ни было, связи между тем, о чем мы беседовали, и героином один хер не обнаруживалось.

Тем не менее, исходя из некоторых откровений, сделанных доктором, и из собственных познаний в психоанализе, мне удалось понять, в каком духе будет интерпретироваться мое поведение. У меня имелись неразрешенные отношения с моим покойным братом Дэйвом, причём я был не в состоянии осознать иди выразить чувства, которые вызывало у меня его кататоническое существование и последовавшая за ним смерть. Я страдал от эдипова комплекса, испытываемого по отношению к моей матери, и от подсознательной и неразрешенной ревности к отцу. Моя наркозависимость имеет анальную природу, является попыткой обратить на себя внимание, но, вместо того чтобы удерживать в себе фекалии в качестве символического бунта против родительской власти, я ввожу героин в своё тело, чтобы продемонстрировать свою власть над ним всему обществу в целом. Полная хуйня, верно?

Возможно, всё дело именно в этом, возможно, и нет. Я много размышлял по этому поводу, и мне очень бы хотелось добраться до правды, и я совсем не боюсь столкновения с ней. Тем не менее мне кажется, что все это имеет весьма косвенное отношение к моей зависимости. Разумеется, пользы от всех этих длительных бесед не было никакой. Я думаю. Форбс обломался на этом ничуть не меньше, чем я.

Молли Гривз, клинический психолог, занималась моим поведением, пытаясь не столько понять его причины, сколько изменить его. Считалось, что Форбс выполнил свою часть работы и теперь следует двигаться дальше. В тот же момент я перешел на режим снижения дозы, с которого я сорвался, и на лечение метадоном, от которого мне просто стало хуже.

Том Курзон, советник агентства по борьбе с наркотиками, у которого за плечами было не столько медицинское образование, сколько опыт социального работника, был приверженцем клиент-ориентированного метода Роджера. Я отправился в центральную библиотеку и прочитал книгу Карла Роджера «Как стать личностью». Я пришёл к выводу, что книга — полное дерьмо, но при этом подход Тома все же ближе к истине, чем все остальные. Я презирал себя и мир, поскольку не сумел смириться с ограниченностью моего индивидуального существования и принять её.

Исходя из этой теории, признание собственного поражения есть признак умственного здоровья или, иначе говоря, неотклоняюшегося поведения.

Успех и неудача означают попросту удовлетворение какого-либо желания или фрустрацию. Желание может быть или центростремительным, основанным на наших внутренних позывах, или же центробежным, то есть исходно стимулируемым рекламой или социальными ролевыми моделями, представленными в средствах массовой информации и поп-культуре. По мнению Тома, моё восприятие успеха и поражения основано скорее на индивидуальных, чем на общественных мотивах. В силу моего нежелания признавать общественное мнение успех (как и поражение) для меня есть преходящие, беглые ощущения, поскольку они не закрепляются в моем сознании такими социальными атрибутами, как деньги, власть, репутация и т. п., или же (в случае поражения) общественным порицанием или осуждением. Так что (если верить Тому), говоря со мной, бесполезно апеллировать к тому факту, что я отлично сдал экзамены, устроился на хорошее место или завел красивую девушку, — все это для меня не имеет особенного значения. Разумеется, когда подобные вещи случаются, они меня сами по себе радуют, но я не способен воспринимать их ценность в течение длительного времени, поскольку мне наплевать на оценку моих успехов окружающими. Короче, Том просто пытался объяснить мне, что мне всё до пизды. Это, конечно, факт, но почему это так?

В общем, всё дело в моём отчуждении от общества. К сожалению, Том отказывается принять мою точку зрения, которая заключается в том, что ни общество не может измениться к лучшему, ни я не в состоянии измениться, чтобы начать принимать его таким, какое оно есть. Подобное положение дел вызывает у меня депрессию, которая есть не что иное, как гнев, обращенный на самого себя. Именно в этом, по их мнению, и заключается депрессия. Однако депрессия ведет также к демотивации. Внутри возникает психический вакуум. Героин заполняет его, а также помогает удовлетворить тягу к саморазрушению, которая опять-таки есть гнев, обращённый на самого себя.

Тут я в основном согласен с Томом. Расходимся мы в том, что он отказывается видеть, насколько в целом безотрадна картина. По его мнению, я страдаю от недостаточно высокой самооценки и отказываюсь это признать, проецируя свое неудовольствие на общество. Он считает, что моя неспособность воспринять похвалу и одобрение окружающих (или же, напротив, их критику) связана не с тем, что я отвергаю эти ценности сами по себе, а с тем, что я не испытываю в достаточной степени тех же самых чувств по отношению к собственной личности. Короче, вместо того чтобы встать и сказать «По-моему, я не настолько хорош» или же «Нет, всё-таки я не настолько плох», я говорю «Всё это полная хуйия, и мне на неё глубоко насрать».