Ирвин Уэлш - На игле

Хейзел сказала мне, перед тем как расстаться со мной навсегда после того, когда я вновь не выдержал и подсел на ширево в который уж раз: «Ты продолжаешь ширяться, чтобы все вокруг думали, какая ты охуительно глубокая и сложная личность. Но на самом деле ты просто жалок, и мне с тобой скучно».

В каком-то смысле мне ближе точка зрения Хейзел. В ней присутствует хоть какой-то элемент моего самовыражения. А в вопросах самовыражения Хейзел разбирается тонко. Она работает оформителем витрин в универмаге, но сама называет себя художником-консьюмеристом. Зачем мне отвергать мир, если я считаю, что я слишком хорош для него? Да потому что если я слишком хорош для него, то на хуй мне тогда сдался такой мир — вот и все дела!

Недостаток такого подхода заключается в том, что рано или поздно тебя направляют на принудительное лечение. Выбора особенного нет — или лечение, или тюрьма. Я начинаю думать, что Кочерыжка выбрал то, что полегче. Все эти дурацкие беседы с советниками только мутят воду — вместо того чтобы начать понимать себя лучше, я вообще перестаю понимать хоть что-то. В основном мне от этих долбоёбов всего-то и нужно, чтобы они занимались своим делом и оставили меня в покое. Ну почему если ты употребляешь тяжёлые наркотики, то каждая пизда чувствует вправе анализировать и препарировать твою душу?

Стоит тебе только признать, что они имеют на это право, как тебя вписывают в охоту за Святым Граалем, и тут уж только держись. Ты отдаешь себя им в руки и позволяешь навязать себе любую придуманную ими дурацкую умножопую теорию твоего поведения. Тогда ты принадлежишь уже не себе, а этим людям, и зависимость от наркотика быстро сменяется зависимостью от твоих целителей.

Общество использует фальшивую и извращенную логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам. Предположим, что я знаю все «за» и «против», знаю, что меня ожидает низкая продолжительность жизни, нахожусь при этом в здравом уме и рассудке и т. д. и т. п., и всё же сознательно продолжаю употреблять героин? Они мне этого просто не позволят; ведь то, что я отверг жизнь, предложенную ими, они воспринимают как намек на то, что сами сделали неверный выбор. Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные платежи и стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери сидение на софе, уставившись в экран, на котором показывают отупляющие сознание и вредные для души игровые шоу, выбери бездумно засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в собственной постели по уши в дерьме и моче под присмотром ненавидящих тебя эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых ты породил на свет. Выбери жизнь.

Я не стал выбирать жизнь. Если мой выбор кому-то не нравится, то это их проблемы. Как говорит Гарри Лаудер, эту дорогу я намереваюсь пройти от и до.

Мне знакома эта кровать, а вернее — стена напротив. Пэдди Стэнтон, украшенный бакенбардами в духе семидесятых, взирает с неё на меня. Рядом с ним сидит Игги Поп, который разбивает гвоздодёром лежащую перед ним стопку пластинок. Моя старая спальня в родительском доме. Моя голова раскалывается в попытках понять, как я сюда попал. По-моему, я был в гостях у Джонни Свона, а затем мне стало так плохо, что я думал, что умру. И тут я всё вспоминаю, как Свонни и Элисон сносили меня по лестнице вниз, как посадили в такси и отправили в больницу «Скорой помощи».

Забавно: как раз незадолго до этого я хвастался, что не передозировался ни разу в жизни. И тут-то это и случилось. Во всём виноват Джонни. Он обычно так безжалостно банчит препарат, что мы всегда кладем в ложку его чуть-чуть больше, чтобы компенсировать дозу. И что, вы думаете, вытворил этот говнюк? Взял да и подсунул мне чистый героин. Такой, от которого в буквальном смысле перехватывает дыхание. Тупой он после этого засранец. Свонни, видно, дал врачам адрес моей мамы. Поэтому, после того как моё дыхание пришло в норму, меня привезли из больницы сюда.

И вот я очутился в круге ада, знакомом всем торчкам. Меня ломает так сильно, что я не могу спать, но я так слаб, что не могу бодрствовать. Сумерки чувств, когда не ощущаешь ничего, кроме сокрушительной, всепроникающей боли в душе и теле. Внезапно я замечаю, что моя мама сидит рядом на краю кровати и молча смотрит на меня.

Как только я замечаю её, мне становится так неуютно, словно она уселась у меня прямо на груди.

Она кладёт руку на мой потный лоб: её прикосновение вызывает у меня отвращение и омерзение, я чувствую, что меня унизили.

— Ты весь горишь, мой мальчик, — говорит она ласково и покачивает головой, глядя на меня с заботой.

Я вытаскиваю руку из-под простыни, чтобы оттолкнуть её, но она понимает мой жест неверно и, схватив мою руку обеими своими, сильно сжимает её. Я готов заорать от боли.

— Я помогу тебе, сынок. Я помогу тебе справиться с болезнью. Ты останешься здесь со мной и отцом, пока тебе не полегчает. Мы победим, сынок, мы обязательно победим.

Её глаза поблескивают, а в голосе звучит нездоровый энтузиазм борца за святое дело. Ох, помолчала бы ты, мама!

— Это скоро пройдёт, сынок. Доктор Мэттью сказал нам, что абстинентный синдром — это вроде тяжёлой простуды.

Интересно, когда это в последний раз доктор Мэттью проходил через ломку? Мне бы очень хотелось запереть этого опасного старого хрена в камере с обитыми стенами на пару недель, вкатить ему пару инъекций диаморфина на прощание, а затем оставить наедине с собой. Думаю, он мне этого никогда не забудет. А я в ответ буду просто покачивать головой и говорить; «Да что ты, право, приятель? Что ты ноешь, какие проблемы? Подумаешь, тяжёлая простуда!»

— Он хотя бы дал тебе темазепан? — спрашиваю я.

— Нет! Я сказала ему, что мы обойдёмся безо всякой этой пакости. Я помню, что тебе потом отказаться от него было ещё тяжелее, чем от героина. Судороги, тошнота, понос… ты был просто в жутком состоянии. Хватит лекарств!

— А может, мне всё же будет лучше полежать в больнице? — с надеждой спрашиваю я маму.

— Нет! Никаких больше больниц, никакого метадона. Тебе от него только хуже, сынок. Ты же сам мне это говорил. Ты солгал мне, сынок. Солгал собственным матери и отцу. Ты принимал метадон и продолжал при этом колоться. С сегодняшнего дня, сынок, ты должен завязать с этим навсегда. Ты останешься здесь, чтобы я могла не спускать с тебя глаз. Одного мальчика я уже потеряла, я не хочу потерять второго! — И слёзы переполняют глаза моей мамы.

Бедная мамочка, она всё ещё не может простить себя за этот дурацкий ген, из-за которого мой братец Дэйви родился овощем. Винит себя за то, что после стольких лет борьбы за него она не выдержала и поместила его в больницу. Я помню, как она страдала, когда он умер в прошлом году. Мама знает все, что думают о ней соседи, а соседи считают её легкомысленной и бесстыжей из-за того, что она красится под блондинку, носит молодежную одежду и употребляет пиво «Карлсберг спешиал» в больших количествах. Они также считают, что мать и отец воспользовались инвалидностью Дэйви для того, чтобы выбраться из Форта и получить эту уютную муниципальную квартирку у реки, а затем цинично спихнули бедного уёбка в психиатрический интернат.