Ирвин Уэлш - На игле

Подобные тривиальные рассуждения, забивающие болт на факты и подпитанные мелкой завистью, быстро становятся частью городской мифологии в таком местечке, как Лейт, населенном в основном мерзкими ублюдками, постоянно сующими нос в чужие дела. Лейт — это помойка для обездоленных белых отбросов общества, которых полным-полно в стране, которая сама по себе — помойка. Часто говорят, что Ирландия — это помойка Европы. Наглый пиздеж. Помойка Европы — это Шотландия. У ирландцев хватило духу, чтобы отвоевать назад свою страну — хотя бы большую её часть. Я помню, как меня однажды задело, когда в Лондоне Никсин братец назвал шотландцев белыми ниггерами в юбках. Теперь я понимаю, что оскорбительным в этом заявлении был только расизм, проявленный по отношению к чернокожим. В остальном это просто констатация факта. При этом все считают, впрочем, что из шотландцев получаются хорошие солдаты. Возьмите хотя бы моего братца Билли.

К моему старику здесь тоже относятся с подозрением. Им не нравится его выговор уроженца Глазго и то, что, после того как его по сокращению штатов уволили от «Парсона», он приторговывает барахлом на рынках в Инглистоне и Ист-Форчуне вместо того, чтобы весь день сидеть в баре «У Стрэтти» и ныть о том, как ему плохо живется.

Родители любят друг друга, и меня они тоже любят, но им ни за что на свете не понять, что я чувствую и чего я хочу от жизни.

Боже, защити меня от тех, кто мне хочет помочь!

— Мама… я очень ценю то, что ты хочешь для меня сделать, но мне нужно хоть один раз вмазаться, иначе я не слезу. Один-единственный, последний раз.

— Даже и не проси меня об этом, сын.

В это время в комнату бесшумно входит мой отец, так что маме приходится заткнуться на середине фразы.

— Ты к чаю даже не прикоснулся. Я тебе советую, приятель, приходи в себя как можно скорее.

На лице у него непроницаемое выражение, подбородок выдвинут вперёд, руки напряжены, как будто он собрался драться со мной.

— Да, да, конечно, — жалко бормочу я из-под одеяла.

Мама кладёт мне на плечо руку, словно пытаясь защитить меня. Мы оба инстинктивно отклоняемся назад.

— Ты провалился на всех фронтах, — говорит он тоном обвинителя. — Плотником ты не стал. Из университета тебя выгнали. Та милая девушка, с которой ты встречался, где она? Не было ни одной возможности, которую ты бы не упустил.

К этому он мог бы добавить, что у него, который вырос в Гоувене и оставил школу в пятнадцать лет, чтобы учиться ремеслу, таких возможностей никогда не было. Но я это и так знаю. С другой стороны, если задуматься, то настолько ли все отличается, если ты вырос в Лейте и оставил школу в шестнадцать лет, чтобы учиться все тому же ремеслу? Особенно учитывая тот факт, что, когда мой отец был молодым, о массовой безработице никто ещё и слыхом не слыхивал. Но я всё равно не в состоянии с ним спорить, а если бы даже и был в состоянии, то бесполезно спорить с человеком из Глазго. Все они, сколько я их встречал, уверены в том, что они единственные пролетарии в Шотландии — да что там в Шотландии! — в Западной Европе, во всём мире, — которым действительно тяжело живется. Только им известно, что такое хлебнуть лиха, и больше никому. Поэтому я захожу с другой стороны.

— Э-э-э… может, я вернусь назад в Лондон. Найду работу… — Я уже на грани бреда, мне кажется, что в комнате присутствует Мэтти. — Мэтти! — зову я его, или Мне кажется, что зову.

Проклятая боль не отпускает.

— Ты в заоблачной стране кукушек, сынок. Это тупик. Если обосрёшься, дай мне знать.

Это уж вряд ли. Мои кишки окаменели, и их, очевидно, придется удалять хирургически. Чтобы добиться хоть какого-то результата, мне теперь придётся день за днем глотать, давясь, раствор магнезии в молоке. Когда мой предок высказался и ушёл, я уломал маму выдать мне пару таблеток валиума. Мама сидела на валиуме шесть месяцев после смерти Дэйви. Беда в том, что, после того как мама с него слезла, она возомнила себя экспертом в области реабилитации наркоманов. Ах, мамочка, мамочка, ширево — это тебе не транквилизаторы!

Итак, я очутился под домашним арестом.

Первое утро нельзя было назвать праздничным, но оно показалось мне раем по сравнению с тем, что началось ближе к вечеру. Мой предок вернулся с познавательной экскурсии по библиотекам, учреждениям здравоохранения и социального обеспечения, вооружённый кучей полезных сведений, ценных советов и бесплатных брошюр.

Прежде всего он хотел, чтобы я сдал анализы на ВИЧ. А мне совсем не улыбалось проходить через все это дерьмо по-новой.

Я поднимаюсь, чтобы выпить чаю, и, согнувшись в три погибели, с трудом спускаюсь по лестнице. С каждым шагом кровь всё сильнее и сильнее стучит мне в виски. В какой-то момент мне даже кажется, что я лопну, как воздушный шарик, разметав брызги крови, осколки черепа и ошмётки серого вещества по кремовым деревянным панелям.

Моя родительница усаживает меня в уютное кресло у камина перед теликом и ставит поднос на мои колени. Мне и так уже не по себе, но от одного вида мясного фарша мне становится совсем худо.

— Мама, сколько раз я говорил тебе, что не ем мяса? — говорю я.

— Тебе всегда нравились котлетки с пюре. С этого-то всё и началось, сынок, с того, что ты перестал правильно питаться. Тебе надо есть мясо.

Очевидно, существует прямая и несомненная связь между пристрастием к героину и вегетарианством.

— Отличный рублёный бифштекс, — заявляет отец. — Кончай ломать комедию. Ты съешь его у меня как миленький.

Время от времени я подумываю, не сигануть ли мне в дверь, несмотря на то что на мне тренировочный костюм и домашние тапочки. Словно прочитав мои мысли, предок демонстрирует мне связку ключей и говорит:

— Дверь заперта. И на дверь в твою комнату я тоже сейчас замок поставлю.

— Это, блядь, просто фашизм какой-то, — с чувством говорю я.

— Не неси ерунды. Можешь называть это как хочешь, но ты сам на это напросился. И перестань выражаться в моем доме.

Мать разражается страстным спичем:

— Ни я, ни отец вовсе этого не хотим, сынок. Совсем даже напротив. Но мы тебя любим, ты и Билли — это всё, что у нас есть, и у нас просто не остаётся выбора.

Отец кладёт руки ей на плечи.

Я не могу есть. Мой предок всё же ещё не созрел для того, чтобы перейти к принудительному кормлению, поэтому ему приходится смириться с мыслью, что отличному рубленому бифштексу суждено пропасть. Ну, не совсем пропасть, поскольку, думаю, он его сам доест. Вместо этого я прихлебываю горячий томатный суп «Хайнц» — единственную пищу, которую я могу есть во время ломки. На некоторое время я отвлекаюсь от своего тела, увлекшись телевизионной игрой, которую показывают по ящику. Я слышу, как мой предок беседует с моей родительницей, но я не могу оторвать взгляда от урода-ведущего и повернуть голову в сторону родителей. Мне кажется, что голос отца льется непосредственно из динамиков телевизора.