Коллектив авторов - Были 90-х. Том 2. Эпоха лихой святости

А вот девяностый год почему-то выпал из памяти совершенно.

Москва

Мой дружбан, назовем его Толя, рос нормальным московским парнем, но без царя в голове. Нехорошие поступки и преступления, совершенные им в детстве и отрочестве, изрядно испортившие ему будущую жизнь, не имели какой-либо корыстной цели и логического объяснения. Он мелко воровал, несильно избивал безобидных прохожих, залезал на крыши многоэтажек и в башни подъемных кранов, катался на лифтах (снаружи) и занимался прочими бесчинствами из чистого куража. Приструнить его было некому — безотцовщина. Я изо всех сил, как мог, пытался его воспитывать, внушая, что хулиганство — это, конечно, прикольно, но из-за него не должны страдать невинные окружающие. Он со мной соглашался. И даже утихомиривался, впрочем, ненадолго. Идиотом, каковым его пытались позиционировать тетеньки-мужененавистницы из детской комнаты милиции, РОНО, ГУНО, ГОРОНО и прочих «исполкомов», он не являлся. Не подлец, не злодей, не дурак, а просто расторможенный и невоспитанный сын пожилой одинокой женщины.

Признаюсь, с ним было интересно поговорить на отвлеченно-философские темы и даже обсудить прочитанные книги. Советский народ в восьмидесятые продолжал много читать. По инерции. Еще с Толей хорошо мечталось о всяком «возвышенном». Например, мы не раз размышляли над тем, как бы сложилась наша жизнь, если бы вдруг исчезли все люди на планете Земля, а остались лишь мы и несколько наших близких родственников. Также нам приятно было обсудить следующие вопросы: в вагон какого грузового состава надо запрыгнуть, чтобы начать долгое и удивительное путешествие в Австралию? Согласится ли недоступная красавица-отличница сделать с кем-нибудь из нас так называемое «е-е», если вдруг по телевизору объявят, что к Москве приближаются американские «Першинги» и через двадцать минут столица СССР превратится в нагромождение дымящихся руин? Реально ли кому-нибудь из нас двоих стать любимым мальчиком Саманты Смит?

В общем, нормальным пацаном был Толя, но в то же время сидел в нем какой-то бес, что постоянно подавлял его волю и заставлял делать глупости с очень серьезными последствиями. При этом меня и Толю связывали узы тонких материальных и духовных отношений. То есть мы, что называется, дружили. Дружили, несмотря на то, что он был расторможенный, а я заторможенный. Как написано у классиков: «Единство и борьба противоположностей». Диалектика.

Когда в стране грянула перестройка, Толя вдруг начал мечтать о военной службе в Афганистане.

— Вот приду я в военкомат, — заявил он мне как-то уверенно, — и там прямо с порога скажу: «Хочу, мол, отдать свой интернациональный долг».

Не помню, как я воспринял это странное заявление. Скорее всего, просто удивился ему, так как, несмотря на юность своей головы, уже осознавал, что служба в Афганистане крайне опасна и совсем не мотивирована. Я не мог представить себе цель, ради которой попадают в плен и гибнут наши ребята в этой далекой и пустынной, словно Марс, стране. Не уверен, что и сами «афганцы» до конца осознавали свою «миссию». Крайне загадочно в официальных речах об Афганистане (в основном траурных) выглядело слово «долг». Я хорошо понимал, что если проиграю бугаю Булкину рубль в «трясучку» и не отдам куш, он мне разобьет нос, а может, даже вышибет зубы. Поэтому, чтобы не стать его должником, я с ним никогда и не играл. И обходил этого опасного человека за версту. Но к Афганистану я имел еще меньше отношения, чем к Булкину. Но при этом я чему-то (или кому-то) должен был отдать некий интернациональный долг. К слову сказать, в комсомол меня так и не приняли. Наверное, за задумчивость.

К счастью, попасть Толе на войну не удалось, так как вывод советских войск из Афгана начался за два года до вступления нами в пору призывного возраста. Толя вообще в армию не попал, потому что, едва ему стукнуло восемнадцать, его упекли в колонию за какую-то нелепую кражу. А потом, дуплетом, он получил второй срок за подобное, столь же бессмысленное преступление. И когда я его случайно встретил на улице, уже в начале 90-х, и спросил, как, мол, у тебя обстоят дела с армией, Толя, монументально улыбнувшись, ответил:

— Какая армия, Вова? У меня же три судимости и две ходки. Таких в армию не берут.

Где-то ближе к середине девяностых, когда по чеченским ущельям потекли реки крови, а на кладбищах бывших советских городов начали появляться роскошные захоронения павших «братков», мой товарищ снова «присел». Теперь уже надолго. Видимо, украл что-то по-настоящему ценное. Лишение свободы — штука страшная, особенно если срок «мотается» в наших лагерях (об этом много написано и сказано), хотя…

Именно забор с колючей проволокой не дал попасть моему корешу в мясорубку девяностых. И его возраст, и его безбашенный темперамент, и его физические данные (крепкий здоровяк метр девяносто пять — косая сажень в плечах плюс пудовые кулаки) — все это предоставляло ему льготное место в армии «одноразовых» бандитов-беспредельщиков, то есть пропуск на кладбище. Он мог бы сгинуть в этой бойне, устроенной передельщиками собственности, не получив даже мемориального памятника. Но судьба смилостивилась над Толей, оградив его от свободы, которая оказалась гораздо хуже неволи.

Там, за решеткой, он оброс нужными связями, понабрался в каком-то смысле ума-разума, то есть повзрослел. И вот в конце 90-х, «пересидев» все лихие времена, он вышел в новую жизнь, можно сказать, зрелым, образованным человеком. А ведь многие похожие на него ребята пали ни за что. Все они погибли глупо, просто потому, что «сорвались с катушек» от новых открытых «возможностей». Сколько тысяч моих ровесников не дожили до своего тридцатилетия, утратив всякие ориентиры? А вот в лагерном сообществе, построенном на понятиях «расписных», оказывается, было больше моральных принципов, чем в «джунглях» мира свободных девяностых. Иными словами, в лагерном бараке закон имел бо́льшую силу, чем на воле. Вот такой парадокс. Хотя парадокс ли? Известно, что по традиционным воровским понятиям убийца — фигура низкого ранга. Ниже убийцы — только насильник и растлитель. С другой стороны, по понятиям нуворишей 90-х киллер — специалист, в общем, уважаемый. Куда более уважаемый, чем какой-нибудь карманник или медвежатник. Правда, это уважение не мешало зачастую «убирать» киллеров сразу после выполнения ими заказа.

Профессиональные преступники старой закалки старались не пачкать себя кровью. А вот от новых русских бандитов «смердело трупами» сильно. И аромат никаких «Kenzo» и «Gucci» не мог перебить этого смрада. Кроме того, у матерых советских уголовников имелись определенные принципы, а у молодых отморозков их не было совсем. А человек без принципов уязвим. Уязвим прежде всего потому, что ему нельзя доверять. Ведь через тех, кому нельзя доверять, можно, не задумываясь, перешагнуть.