Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Мыл я ту камеру таким образом: зажимал щетку ногой и развозил воду по полу. Как мне объяснить Фрине, в чем глубочайший смысл усилий добраться до самого дна сексуальности? И сделать это так, чтобы она не заподозрила меня в неком лицемерии? Когда один человек был осужден за изнасилование, в заключение разбирательства судья обратился к нему — может ли он еще что-то сказать в свое оправдание. Да, господин судья, сказал обвиняемый, пожалуйста, учтите еще то, что я страшно люблю трахаться.

Когда камера была убрана, надзиратель осмотрел ее. Провел пальцем по батарее — пыль! Почти печально он посмотрел на меня и снова дал мне черно-серую тряпку. Не знаю, откуда во всех тюрьмах мира непрестанно падает совсем незаметная, серая, чрезвычайно мелкая пыль. Об этом мне рассказывал один человек, отсидевший уже в семи государствах. Окна закрыты, ничего не происходит, а пыль непрестанно падает на людей и предметы. Надзиратель ничуть не был удовлетворен и моим мытьем, указывая мне на темные разводы на полу. Конечно, ему даже в голову не пришло, что, моя пол, я не встал на колени и не обработал досочку за досочкой. Это был тот единственный, который нам иногда спичкой зажигал сигареты. Благодаря этому у заключенного, по крайней мере, полчаса было хорошее настроение.

Все неотвратимее близился час передачи о моем отношении к сексуальности. Меня охватывала легкая нервозность. А не начать ли с того, что, по сути дела, я — эротоман… или что у меня сатириаз… но это все не то. Сексуальность — это еще и портал в человеческий внутренний мир. Сексуальность — это еще и инструмент, который может стать опасным оружьем. Всего этого Фрина не поняла бы. Инструмент для исследования других областей внутреннего мира человека. Оружье для борьбы против депрессии внутри себя и застоя в обществе. Нет, нет, так не пойдет. И о разрушении табу нет смысла болтать. Я размышлял о Римской империи. Одни утверждали, что она пала из-за «corruptio morum» [19] «Падение нравов» (лат.). , из-за развращенности обычаев, особенно в области половых отношений. Однако связь, скорее всего, несколько иная. В сытом обществе, разумеется, освобождается сексуальность, но раскрепощение ведет к разнузданности. А тот, кто действительно хорошо живет, больше не хочет идти воевать. Против вторжений здоровых варваров с севера должна была бы быть выставлена сильная армия. Христиане, свое пассивное противление (подобное правилу Ганди — ахимса) построившие на сексуальной добродетели и чистоте, были сильны и непобедимы. Когда в поздние Средние века эти связи ослабли, церковь зашаталась и еле выстояла в эпоху Ренессанса. Почему же я такой стойкий, хотя дошел до полного сексуального раскрепощения? А может быть, это только моя выдумка? И то и другое: что я стойкий и что я без комплексов? Следует схватить себя за шиворот и встряхнуть хорошенько. И снова начать от Авраама.

Впрочем, подлинное Священное Писание полно очень интересных заметок о сексуальности. Я вспомнил общество наших лучших интеллектуалов, складывавших несколько юмористические порнографические стишки, отличные по форме и оригинальные по содержанию. Многие из этих стихов я знал наизусть. И даже целую азбуку из скабрезных четверостиший, где мне особенно нравилась буква «Т»: «Танкам не страшны верблюды, Тауэру — светлый храм, трутни засношали пчелок, а Тарзан наяривает сам». Позже эту азбуку даже напечатали. Набирал для них наборщик главной дневной газеты («Ютро») и однажды — конечно, по несчастной случайности — среди малых объявлений появилось целое четверостишье на смех и развращение народа. Доктор, которому изменила жена, велел напечатать тысячи экземпляров фотографии, где та абсолютно нагая, и разнести ночью по всему городу. На картинке была подпись: «Я знаю и других сестер печали, что голышом себя снять дали». (Все это было до войны.) Разразился скандал, когда стало известно, что один зубной техник уколом усыплял пациенток и потом их фотографировал в интересных позах. Среди них, говорят, оказалась и какая-то монашка. Скандал замяли, поскольку в дело оказался замешан ряд влиятельных лиц.

Кое-как от Авраама я протянул нити до своего времени, когда за мной пришли. Это был лишь парикмахер, побривший меня в маленьком помещении у туалета. Он уже в третий раз предлагал мне отнести какую-нибудь весточку на волю, но я помнил, что мне о нем рассказывал Косезник. А позже я узнал, что там все-таки был надзиратель, готовый помочь тому, кому полностью доверял. Так спасся Славко, которого схватили в Триесте, перевезли через границу и бросили в подземелье. Думаю, власти так никогда и не установили, каким образом тот сообщил из карцера, где он и что с ним.

С трансляцией ничего не вышло. Я еще не был готов как следует, едва начал передавать позывные «в дыру упал — лестницу не взял», как дверь снова открылась. Надзиратель остановился в дверях, вошел же человек помоложе, в униформе без отличительных знаков и подал мне несколько листов бумаги, на которых было что-то напечатано. «Прочтите!» Это был обвинительный акт. Ужасающая аморальность и извращенность, попытка убийства, попытка изнасилования и — что из всего этого естественно вытекает — вражеская пропаганда, предательство родины и шпионаж. Три, четыре страницы. Я глазам своим не верил. Многих фраз я вообще не понял. Будто речь вообще шла не обо мне. Ожидающий едва дождался, покуда я доберусь до последней страницы, вытянул у меня из рук бумаги и развернулся. Я шагнул за ним. Я хотел что-нибудь спросить у него. Дверь закрылась у меня перед носом.

Не знаю, был ли я когда-нибудь в жизни еще так обескуражен. Я никак не мог вспомнить формулировок. Лишь отдельные слова, отдельные фразы врезались в память — путаные и бессвязные. Почти всю ночь я пролежал не сомкнув глаз, пока в конце концов не сказал себе: сегодня ночью и утром меня не убьют, поскольку я им нужен для суда. И тут я провалился в какое-то странное забытье, подобное сну, — то я пробуждался, вспоминая какие-нибудь обвинения, то снова пытался успокоиться. Но и утром я не мог отыскать в себе ни искорки юмора — это меня по-настоящему озаботило. С Фриной я не хотел разговаривать. Выпил того «сливового чая», называемого кофе, и принялся ходить туда-сюда. Я пребывал в каком-то отупении, покуда не представил себе местных богов, обсуждающих меня. Я лязгнул зубами. До сих пор я допускал мысль, что они ошибаются, что просто слишком торопятся, думая, будто я для них и вправду опасен, что спустили на меня свою полицейскую тягомотину, ибо им кажется, что я способен им навредить, что конь хвостом бьет по оводу, его кусающему, что я кажусь им негодяем и распутником, которого не за что жалеть. Но теперь мне стало ясно, что они сознательно лгут — Макиавелли мелкого пошиба. Предательство родины! Шпионаж! И прежде всего обвиняемого следует морально обосрать — перед мещанами. Священников, врачей, художников — вообще людей, вызывающих у народа некое почтение, — следует прежде всего сексуально и морально опустить и обмазать дерьмом. (Этим средством воспользовался и Хрущев, когда в своей знаменитой речи обработал моральный облик Сталина. Этим занималась «святая» инквизиция. Это, в конце концов, практиковали либералы в борьбе против духовенства.) Я представлял себе, как боги друг другу рассказывают подробности, выявленные следствием об этом негодяе Левитане. Там, снаружи, незнакомые люди уже разносили сплетни, что я — сталинист. После Информбюро это было ох как сильно. Мещане и обыватели, расслабившиеся от возможности насмехаться над Сталиным и русскими, приписали мне все плохое с чистым сердцем. Тем, кто пытался заступиться за меня, ведь я — талантливый писатель, намекнули, что они еще удивятся, когда узнают, кто я на самом деле. Шпион! Ну да, парень действительно знал несколько языков, поездил по свету, любил компанию иностранцев, сметливый чертяка — чужая душа потемки, кто разберет? Да еще садизм! Левитан — извращенец самого низкого пошиба. И убийства! У этого человека руки в крови!