Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Радио «Триест» расписало от души все переделки, в которых я поучаствовал, — эти болтуны из словенской передачи обдрочились. Радио «Будапешт» сообщило обо мне и еще об одном хорватском и одном сербском писателе, дескать, что мы «страдаем в кровавых лагерях Тито». А радио «Париж» глубокомысленно объяснило, что я — сталинист и русофил, что даже, говорят, переиздал какое-то американское издание, публикуемое нашими переселенцами. В своем городе я никогда не был любимчиком, к этому я и не стремился. Мне было достаточно нескольких интеллигентных знакомых. Мои предки — из Горении, где, как говорят, «каждый дом зовется: „У хвастуна“». К тому же у меня был ядовитый язык и быстрая рука (как у бывшего боксера) — я представлял потенциальную опасность законным супругам миловидных жен. Да я еще пил — а пьяный я становлюсь назойливым и задиристым, поскольку меня подмывает от переизбытка сексуальной силы.

Гнев на богов был первым шагом к улучшению душевного состояния. На машине меня отвезли в суд, я сидел позади в автозаке с сопровождающим, который не хотел разговаривать. Пока я ожидал начала разбирательства, пришел и мой лейтенант. «Хорошо обвинение!» — упрекнул я его, но тот только усмехнулся. «Надеюсь, когда-нибудь мы еще поговорим об этом», — сказал я, но тому было не до разговора, у него были свои заботы, в том числе и то, как я поведу себя на разбирательстве, поскольку и ему могло достаться на орехи — дескать, «плохо меня подготовил».

Я рассматривал людей, проходивших мимо, и искал на их лицах недовольство «существующим режимом». В своей беде я вспомнил рассказы Косезника о том, как «снаружи становится горячо и закипает, как все вскоре пойдет к чертям». Ко мне подошел пожилой человек, судья на пенсии, — никогда этого не забуду — несмотря на предупреждение охранника, что разговаривать со мной запрещено, пожал мне руку и сказал: «А судить вас будет бывший помощник столяра».

Весь фарс (разбирательство) был очень утомителен. Судья задавал вопросы, например: «А вы действительно это рисовали?» — «Рисовал». — «Ау вас были ненормальные отношения с женщинами?» Ну, вскоре он удалил публику. Обвинитель на некоторые мои ответы восклицал: «Вот видите, еще и перед судом клевещете!» Особенно его разозлило, когда я спросил, почему некоторые писатели абсолютно той же профессии, что и я, защищены государством (так, что мне запрещается придумывать анекдоты про них), в то время как я бесправен. Он также зачитывал мне из моей книжечки, пьесы, о которой я уже рассказывал, особенно ему не давала покоя фраза «мораль — средство управления, самим властителям она не нужна». Судья был зол, потому что я «так по-глупому выкручивался, когда и так все ясно». Обвинителя я спросил, как он дошел до прозвища «шпион». Тот разъяснил мне так: «Если вы вторгаетесь на территорию, являющуюся строго охраняемой государственной тайной, и вас там задерживают, вы — даже если попали туда непреднамеренно — виновны по закону о шпионаже. Вы в том состоянии, в котором были, общались с иностранцами — и наверняка нанесли вред». Доказательства — несколько акварелей и несколько карикатур с подписями — лежали у судьи на столе. Свидетеля не заслушали ни одного. С удивлением я обнаружил, что у меня есть и защитник, адвокат ex offо [20] От лат. ex officio — по обязанности. , какой-то слабоумный старик в охотничьей куртке, который тоже задавал вопросы и обращал внимание суда на мою порочность, дескать, «защитнику при социализме запрещено из черного делать белое». В конце он просил о мягком наказании, поскольку и так ясно, что я не в здравом уме. Это я категорически отрицал. У этого старичка позже хватило смелости навестить меня в тюрьме. Он попытался убедить меня, что действовал мне на пользу. Если б рядом не было надзирателя, он бы по воздуху отправился восвояси. Но я ответил ласково. Больше я никогда его не видел.

Никто не был мною доволен. «От имени народа» я получил сначала 15 лет, потом мне повысили до 18, поскольку якобы я «неподобающе вел себя на суде». И снова в закрытый автозак и назад — в свою камеру. Теперь, когда за мной закрылась дверь, меня по-настоящему сдавило. Я слышал, что иногда перед разбирательством не бьют, поскольку обвиняемый может рассказать об этом на суде, и что настоящее веселье начинается уже после приговора. Значит, я должен быть готовым ко всему. Рассказывали и про таких, которые вешались на батарее в камере. Почему они не бросили меня в тюрьму? Почему привезли меня назад?

При таком ожидании лучше всего заняться спортом. Я делал приседания — руки в стороны, руки вместе, — сгибал и разгибал пальцы рук и ног, бегал туда-сюда по камере. Я влетел на стену, будто хотел забежать по ней наверх. Но от этого я постепенно проголодался. Я вспомнил, что мне не дали обеда. Меня преследовали лица людей, ходивших по суду. Где-то снова пела эта циркулярка. Я постучал через стену соседу, который не отозвался. Минуты текли медленно, время где-то остановилось. Это тоже называется жизнью. Разбередят тебе нервы и потом посадят на цепь в безвременье. А палачи сидят где-то вокруг стола, опрокидывают стакан за стаканом и пересмеиваются между собой, ждут, когда спустится ночь. Потом они придут.

Потом они придут. Дверь камеры открылась вскоре после ужина — зашли трое, все в офицерских униформах. Старший, подполковник, которого я знавал еще до войны по университету, он изучал право, окинул меня взглядом и спросил:

— Ну как, Левитан?

— Как? — отозвался я. — Пятнадцать лет!

Он усмехнулся. «Ни одно блюдо не едят таким горячим, как оно приготовлено».

Один облокотился на дверь, другой на стену, третий на батарею. И мы разговаривали. Я попенял на приговор и на судебную процедуру.

— Это не наше дело, — сказал один из них.

— Да и постоянно проходят амнистии, — добавил другой.

— Вы должны знать, Левитан, — произнес подполковник, — что вы для нас не классовый враг, и мы не забудем, что вы были хорошим партизаном.

С живым человеком, действительно, все может случиться. Я захотел узнать, что будет со мной после.

— Что — отправитесь в тюрьму.

— Но паек там будет хуже, чем у нас, — в шутку добавил второй.

Потом подполковник засмеялся и спросил:

— Расскажите, ну же, Левитан, сколько баб вы оприходовали?

Все они от души смеялись. Я строил из себя скромника, но они гнули свое.

— Которая на дерево не влезла, его получила, — смеялись.

Потом они ушли и оставили в камере после себя странное ощущение.

Что это за эксперимент с людьми, в котором я оказался! Все те долгие годы я не мог сделать из себя настоящего арестанта, хотя я действительно хорошо учился и сдавал экзамены на самом тяжелом факультете жизни. Я всегда оставался внутренне свободным, что чувствовали все тюремные служащие, и за это могли меня либо ненавидеть, либо уважать, но среднего было не дано.