Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

При всем этом меня трясло от холода как собаку. В корпусе было два главных надзирателя, костлявый Гугел и маленький задиристый Янчич, которого прозвали «Вошь», потому что он любил кричать на заключенных «давайте! давайте! проклятые вши!» Гугел осмотрел мою камеру после уборки и обратил мое внимание на необходимость порядка и чистоты. Он спросил меня, сколько мне дали. Когда услышал число лет по приговору, печально закачал головой:

— Почему?

— Политика, — ответил я.

— Такой молодой, крепкий человек!

Качая головой, он ушел, но в дверях обернулся:

— Восток или Запад.

— Запад.

С тех пор он питал какую-то тихую, но приятную симпатию по отношению ко мне. После ужина он мне даже иногда говорил «спокойной ночи» — так, чтобы никто не слышал. Это «спокойной ночи» было золотым лучиком. Из-за этого приветствия я чуть было не предался какому-нибудь гуманизму.

А вот «Вошь» с первой же встречи меня возненавидел. Вероятно, не мог вынести то, что я смотрел ему прямо в глаза. Так что он был вынужден отводить взгляд. Я слышал о порядках и правилах в немецких концентрационных лагерях. Там вообще лагернику было запрещено смотреть в глаза охраннику. Они должны были ходить с опущенными глазами.

Я совершил еще одну ошибку, обратившись к нему просто «надзиратель» так же, как и он назвал меня просто «Левитан».

— Кто я для вас? — спросил он.

Я не знал, что они теперь только господа. Снаружи было введено обращение «товарищ», а здесь был «господин надзиратель», «господин начальник», «господин комиссар». Интересно, что и политики бывшего «товарища Сталина» в речах именовали теперь «господин Сталин». В деревне слово «товарищ» означало милиционера, «товарищ» женского рода — учительницу, а «господин» — священника. Следовательно, на одной стороне стояли товарищ председатель, товарищ милиционер и товарищ учительница, а на другой — господин Сталин, господин священник и господин надзиратель. Вскоре — после этой ошибки в обращении (совершенно непроизвольной, ведь товарищами мы абсолютно точно не были, а про господина я не знал) — «Вошь» пришел в мою камеру, походил туда-сюда, осмотрел ее, потом позвал одного из чистильщиков из коридора — и приказал ему снять раму и унести ее. Снаружи шел снег, и это кое-что значило. Холодный воздух подул через открытое окно и дверь. Я спросил — почему он забрал раму?

— Будут ремонтировать, — забормотал тот.

Стекло действительно было треснутым. Но рамы я больше не видел. Сибирь! Меня трясло так, что я не мог согреть рук, даже засунув их под рубашку и прижав к голой коже. К холоду я был малоустойчив. У меня начали отекать суставы на пальцах рук, кожа по бокам потрескалась, и из трещин начала течь сукровица. Но хуже всего стало, когда у меня «заговорили» пальцы на ногах в этих летних туфлях в дырочку. Они были у меня обморожены в армии, замерзли во время фашистской широкомасштабной карательной операции 1943 года, когда десять дней я не вылезал из снега по пояс. После войны я их с трудом привел в чувство в термах. А холоду не было ни конца ни края. При таком питании я 24 часа в сутки трясся, как пес на сучке. Одеяло мне дали такое, что оно просвечивалось. Когда я попытался им закрыть окно, мне резко сказали, что это запрещено. Как мокрая псина, я ходил туда-сюда, спать из-за холода я не мог, и те по крайней мере теплые «чаи» мне стали казаться замечательными. Палатку согревает одна-единственная свеча. Эскимосское иглу наполняется теплом от крохотного огонька. Но тут ничто не могло помочь.

Горник рассказал мне, что в подвале, в бетонном карцере, где есть балка с крюком, подвешивают. И что у Гугела текли слезы по щекам, когда он однажды вернулся из подвала. Что Гугел, однако, не выносит «восточные деликты». Что он — настоящий садист по отношению к информбюроевцам.

На батарее я нашел надпись «все будет, только нас не будет». На крышке параши я сложил крохотный костерок из картона сигаретных пачек, чтобы хоть немного согреться. Поймал меня — к счастью — Гугел.

— Потушите сейчас же, Левитан! Как вы можете делать что-то подобное?

Я сбросил эти золотые язычки пламени в парашу и рассказал ему, как мне холодно. Он смотрел на незастекленное окно и молча кивал головой. Я показал ему руки. Он лишь вскользь окинул их взглядом. Сказал «хм» и ушел. На следующий день он переселил меня в камеру, о которой я уже рассказывал: моей соседкой была «поверенная по проституткам». А еще вдруг он мне выдал посылку с едой, которую мне отправила мама.

В этой камере было еще больше надписей — политических и порнографических, дырка в двери была еще лучше, и соседка развлекала меня целыми днями. Гугел велел принести мне еще одно одеяло.

Как мало нужно человеку для счастья. Его надо бросить на самое дно тягостей и потом немножко приподнять — и для него это уже почти седьмое небо. Чертова дрочилка в соседней камере, впрочем, иногда начинала меня утомлять. Через посредничество шефа чистильщиков я получил «Повесть о двух городах» Диккенса: бывший партизан — библиотекарь — прекрасно прогибался перед бывшим гестаповцем. Соседка не могла понять, кому нравится читать такие «яйца» больше, чем обсуждать с ней траханье. Но если тебе кто-нибудь под «срочно-срочно» вещает семнадцать раз подряд то же самое звонкое слово, означающее по Боккаччо «клин для насаживания людей», потом уже не самый ограниченный человек знает, что последует после «к». Я вспомнил ту миловидную, такую сдержанную даму на море, к которой я едва смел приблизиться. Когда мы познакомились, она просила «говорить скверные слова» — и абсолютно дичала. Она была не единственной. Когда опускался мрак, «поверенной» особенно подходило. В то межвременье — между днем и ночью, прежде чем зажигали свет.

— Сделай его твердым! Он у тебя твердый? Приложи его к стене, сюда вниз. Я без штанов. Я ее голую прислоню к стене. Давай!

И потом еще только удары кулаком по стене.

Когда наступало жестокое несоответствие между трогательным Диккенсом без письки и литературой моей соседки, я мог ощущать на себе, как чувствуют себя спокойные и сдержанные люди, когда сталкиваются с моей разнузданностью.

У животных этого нет. Человеку не следовало бы задирать нос перед животным, а наоборот — учиться у него. Животное не знает ни войны, ни арестов, ни преступлений, ни садизма, ни двойной морали, ни сумасшедшего дома, ни пустых речей, страницы бы ушли на список деяний, которых животное не совершает. Обезьяна мирно онанирует перед посетителями зоопарка. Псы за недостатком сук сношаются посреди улицы. Жеребец вгрызается в кобылу, не замечая зрителей. Быка отправляют на бойню на корове. Кошки гоняются друг за другом по крышам и дворам, не обращая внимания на нарушение ночного спокойствия. Петух в любое время выбирает себе другую курицу из своего гарема. Зайцы спариваются на бегущей дорожке. А ящерицы — на солнце. Комары — в воздухе. А из-за «corruptio morum» не гибнет ни одна звериная империя.