Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Деревенский парень мне позже рассказал, как иногда приходовал молодую кобылу. Подставлял скамеечку и задирал ей хвост. Он сказал: «От этого никому не было больно, и никто из-за этого ничего не терял». Любви с кобылой он ничуть не стыдился. Но когда его односельчанин рассказал, что его мать в сумасшедшем доме, он, покраснев от стыда, оправдывался: «Эх что ж, у нее немного больные нервы».

Всю эту чрезмерно напряженную мораль и ее постоянную спутницу «двойную мораль» нам устроило европейское Средневековье в страхе за власть. Греки этого не знали, римляне тоже нет. Индийцы до сих пор живут свободной половой жизнью. Камасутра учит, как должны лизать лингам «женщина или евнух». До самых жестоких сексуальных преступлений доходит в морально наиболее закрытых обществах.

Не знаю я и того, почему должен был бы лирически защебетать о своих страданиях в жестоких тюрьмах, если могу рассказать, что мне было совершенно легко и что я не чувствовал тюрьмы, когда мы с «поверенной» общались через стену.

Древнегреческая теория учит, что жизнь — это колесо, к которому привязан человек. И колесо вместе с ним вертится. Однако она не говорит ничего о том, расположено ли колесо горизонтально или вертикально. Я уверен, что вертикально, иначе не было бы таких взлетов и падений в ощущениях человека. Для меня было большим взлетом, когда однажды утром я после одиночки оказался в общей камере, где было около пятнадцати заключенных, у некоторых из них приговор уже вступил в законную силу, у других еще нет — один «тяжелый» калибр. Камера называлась «шпионская комната». У каждого обитателя в приговоре значился шпионаж. У стен были соломенные тюфяки, сложенные в кресла, ночью они становились постелями. В углу стояла кабинка с маленьким стеклянным окошком — настоящий туалет с деревянным стульчаком, внутри была большая параша. Было два окна, настоящие окна с толстыми железными крестами, снаружи висел деревянный щиток, чтобы не смотрели через окно, но в правильных местах он был выдолблен так, что внутрь смотреть было нельзя, а наружу можно. Около двери стоял умывальник с жестяным резервуаром, на котором был краник, и тазом. Но это был еще не весь шик шпионской комнаты. У них были шахматы, сделанные из хлебного мякиша (для черных фигур с хлебом смешали черную ваксу для обуви), и карты из картона сигаретных пачек, где у дам были раздвинуты ноги, у королей висели причиндалы, у валетов стояли, а на каждом тузе была какая-нибудь надпись полукругом (вроде «арестант арестанту волк», « made in [23] Сделано в (англ.). вагина», «трахаешь, не трахаешь — время члена проходит»), да «spano» [24] Я срываю резьбу (ит.). (или «мельница»), В туалете мы также готовили, в первую очередь кофе, но иногда даже яичницу на сале. Готовится очень просто: консервную банку — на проволоку, потом скрученную бумагу (газету) — в руку и поджечь снизу, чтобы огонь медленно поднимался вверх; при помощи листа бумаги можно сварить кофе. Вместо чашечки у каждого есть своя консервная банка. Также здесь был выбор книг, у Саботини из Триеста было целое собрание современных итальянских писателей, а также переводов на итальянский, с особым интересом я прочел Кёстлера «Мрак в полдень» ( «Buio a mezzogiorno» ). Сначала человек в таком окружении на испытании. Как волк в стае, полярная собака в упряжке или обезьяна в своей стае, он должен найти себе место, которое займет на иерархической лестнице.

Вскоре я понял, что вожак стаи — Саботини из Триеста, журналист или что-то вроде того, в любом случае — достаточно образован, особенно об изобразительном искусстве он знал удивительно много. Он держался с достоинством, человек крепкого сложения. Уже в тот же вечер перед сном он завел со мной разговор, и вскоре мы уже спорили из-за Аполлинера, которого я, по его мнению, оценивал ошибочно и слишком высоко. Еще дня два он возражал мне по любому поводу. Тогда я спал, разумеется, на самом плохом месте, у параши, как вновь прибывший, а он — на самом лучшем, как раз на самом удаленном от туалета и от окон, от которых дуло. Потом выяснилось, что и он боксировал. С осознанием своего превосходства он предложил немного потренироваться на следующий день. Ведь по любому мы слишком мало двигаемся. На следующее утро мы действительно устроили матч. Тряпками и одеждой нам обвязали кулаки, и все отодвинулись к стене. Мы начали. Я сразу же понял, что для него бокс — это дело силы, и он никогда не тренировался настолько, чтобы проникнуть в настоящие глубины этого спорта, который без силы действительно никак не обходится, но его суть в интеллектуальной тактике и стратегии. Он махнул несколько раз так, что снес бы мне голову, как говорится, если бы задел. Однако потом стал налетать на мои «контр» слева. Я не могу сказать, что блестяще выиграл, — но он проиграл, и этого для всей камеры было достаточно. Уже в тот же вечер меня без обсуждений переселили поближе к нему, и в разговоре он стал чаще искать точки соприкосновения, чем раздора.

Следующим моим успехом было то, что я взял парнишку рядом с собой, скажем — Чопа, себе в адъютанты. Это значит, что он заведовал моим имуществом (еда, сигареты), что он был моей швеей (зашил мне штаны, которые начали расходиться сзади, и заштопал носки) и сапожником (починил мне ботинки). Из костей цыпленка он мастерил отличные иглы, что не так быстро делается, иглу надо еще заточить, тяжелее всего — сделать хорошее ушко; шесть из них сломается, прежде чем седьмая удастся. Он был осужден за тройственное сотрудничество (с американской, итальянской и нашей разведслужбой), и доллар был для него дороже, чем динар и лира. Его голову спас только юный возраст. Он был спокойный, приятный парень и довольно смышленый. Когда наступало время почесать языки, он только улыбался. Никогда не выказывал ни малейшего волнения. Он прошел американские курсы для агентов. Рассказал мне ряд интересных вещей. Например — задержание опасного, вооруженного и натренированного противника. Идешь мимо него, когда вы встречаетесь, будто ты его вообще не видишь, а потом разворот и револьвер в спину. Лечь на живот! Быстро забираешь у него оружие, а потом штаны и трусы вниз, яйца вытягиваешь ему между бедер назад и на них надеваешь петлю из струны. И опять штаны вверх! И ведешь его, как быка за кольцо. Если упирается — затягиваешь, и он падает от боли. И так спокойно ведешь его среди людей.

Тогда я не догадывался, в какое гнездо я попал. По крайней мере половина были стукачи, а половина — на испытательном. Поскольку один про другого не знал, кто он, или вел себя так, будто не знает, то и стукачи стучали друг на друга. Регулярно кто-нибудь шел на допрос. Или у него было «особое свидание». Или он был на медосмотре (что было правдой, но между тем он заскакивал еще и к комиссару для доклада). Один исчез на несколько дней. Вернувшись, он рассказал, что его бросили в карцер, поскольку кто-то на него нажаловался. На самом деле он где-то писал на нас свой донос. Про меня ни один ничего не вынюхал, и еще несколько было таких. Самый грязный стукач (под «грязный» я имею в виду то, что он добавлял отсебятину, лгал и запутывал факты) чаще всего ходил на допросы. Возвращаясь, он разыгрывал целые трагедии, как ему «закручивают гайки» из-за какого-то «вновь раскрытого» дела. Он был «старый деликт», член квислингской оккупационной политической полиции, так называемой ПП. Все эти «пэпэевцы» и гестаповцы вышли из тюрьмы раньше меня — этот по амнистии, тот по болезни, третий за «хорошее поведению в тюрьме» (возможность освобождения по отбытии половины наказания). Если бы что-то было на моей совести, наверняка они поймали бы и меня в эти расставленные сети, ведь тогда я еще только проходил начальную школу тюремного образования. Позже политкомиссар тюрьмы с усмешкой сказал мне: «Левитан, Левитан, вы себя считаете таким умным, а попадаете в каждый капкан из расставленных нами на вас!» Позже, когда я уже был «prison graduated», тот же самый политкомиссар мучительно разгадывал загадку моих отлучек из ареста и возвращений, говорят, ничего подобного не случалось «аж до Владивостока».