Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Однако то, чего мы ожидали, случилось гораздо раньше, чем можно было предположить. В царящей зимними утрами тишине мы, оцепенев от ужаса, слышали, как запирались двери домов, запирались одна за другой, и люди уходили. Одна за другой гасли лампы, брошенные людьми собаки стали бродить по улицам деревни. Думаю, из оставленных домов бежали и крысы, бежали одна за другой, ведь деревня напоминала тонущий корабль. И жизнь людей, начавшаяся здесь, в деревне, должна была завершиться где-то очень далеко. Устилавший землю чистый снег возвращал землю к изначальной наготе. Начиналась новая эра, преждевременно новая, — что же могло продолжать жизнь без изменений?

На следующий год резко сократилось число учеников, посещающих школу. Скорей всего, наполовину. Падре сказал мне:

— В этом году я крестил только двоих.

На следующий год только четыре ряда в классе были заняты учениками. Гора теперь, казалось, росла и ширилась, занимая, подобно сорной траве, все пустующее пространство. Не было утра, чтобы я не обнаруживал новые пустые парты. Жоана Пита, Фелисберто, Страхолюда и других в классе больше не было. Они уезжали, и я, бывало, провожал их встревоженным взглядом до поселка, что за горой, до железнодорожной станции, до столицы и земель еще более отдаленных, пока не терял из виду. Тогда я сказал:

— Дети! Пересядьте-ка на первые ряды.

Теперь они умещались на первых трех рядах, сидели прямо передо мной. Я смотрю на них с такой нежностью, какой у меня никогда не было. Куда вы уезжаете? Ведь вы отсюда, с этой земли, она ваша больше, чем, скажем, ваших отцов и матерей, дедов и прадедов, даже больше, чем моя. Я говорю им, что их ждет смерть, а они еще так юны, говорю, что человеческий род не кончает жизнь самоубийством, даже если приговорен. Вы ведь еще такие юные. Мне так нужно открыть вам, в чем истинный смысл жизни, и вам станет легче дышать. Воздух чист, он выше, чем самые высокие горы, и солнце светит, как в первый день творения.

— Пересядьте на первые ряды.

Но как-то один из учеников отказался пересаживаться. Это был Педро Мальядо. Смуглый, диковатый, со взъерошенными волосами и чистыми глазами животного. Сжав кулаками голову, он сидел над раскрытой книгой и делал вид, что не слышит моих слов.

— Педро!

Все повернулись к Педро, Педро даже не поднял глаз. Я иду к его парте и, должно быть, улыбаюсь. А поскольку ученики мне всегда подражают, они тоже начинают улыбаться, потом смеются. Переговариваются друг с другом, подмигивают и смеются еще больше. Кто-то даже смеется в голос, смеется просто ради того, чтобы смеяться, смеяться как всегда, так и теперь, раз представился случай. Как сейчас помню, было туманное, мглистое утро. Горы за окнами видно не было, ни горы, ничего другого. Мы были одни, одни, отделенные от окружающего нас мира густым туманом. Как бы существовали вне времени или в абсолютном времени, предоставленном нам божественной рукой, чтобы мы им распорядились по своему усмотрению. Процеживавшийся сквозь туман слабый серый свет покрывал лица учеников, делая их призрачными.

— Почему ты не пересаживаешься вперед?

Все смеялись, переглядывались и смеялись, и в сумраке класса их то и дело обнажающиеся зубы походили на светлые, все время прыгающие, несфокусированные кинокадры.

— Почему ты не пересаживаешься?

— Я же здесь.

Я объяснил ему, что он сидит далеко, что ему плохо слышно, и попытался ему втолковать, что в школе правила одинаковы для всех без исключения.

— Я сижу на своем месте. Это — моя парта.

Я кладу руку ему на голову и умолкаю, следом за мной умолкает весь класс, но глаза класса смотрят, неотступно смотрят на нас в это туманное утро, которое вне времени.

— Оставайся здесь, — говорю я.

Но он не остался, несколько дней спустя он уехал из деревни — вернется ли когда-нибудь? Человек — не исчезнувший вид, Эма говорила, что человек только начинает… только начинает свое путешествие к просвещенному завтра, но Эма тоже заблуждалась.

И вот мальчишки играют в войну — почему? Играют в войну, стреляя холостыми патронами и разряженными гранатами, играют, разбившись на группы, спорят, ссорятся друг с другом. Сколь же велики военные преступления, даже те, которые совершаются понарошку, так велики, что не вмещаются в одних только взрослых и заражают невинных детей! А может, эти преступления столь обычны, что дети открывают их, как, скажем, собственное тело и его поведение, даже не ужасаясь. Должно быть, именно так. Я вижу детей из окон, выходящих во внутренний двор. Они играют в войну, спорят, ссорятся друг с другом.

— Спорим, что ты не уедешь,

и тут же иногда плачут, плачут, когда проигрывают спор.

— Почему ты плачешь?

потому что в деревне остались только мертвые и старые, а ему не удалось уехать в Бразилию.

Идут дни за днями в почти пустом классе, вот и еще один год прошел — и другой пройдет?

— В этом году я никого не крестил,

а у меня в школе занят только первый ряд. Тот молодой парень, что раньше ездил за почтой, тоже уехал. У него был сын, он ходил в школу — тоже уехал. Теперь за почтой ездил старик на осле. И однажды привез мне письмо, в котором было написано:

«Ввиду плохой посещаемости школа уже себя не оправдывает…»

Ничто себя не оправдывает. Однако мне нужно было искать вакантное место в других школах, где среди прочих кандидатов мне, принимая во внимание сложившееся положение, даже отдавали предпочтение.

— Падре Маркес! — закричал я, как только его служанка открыла мне дверь.

Приближалась долгая зима с дождями и шквалистым ветром — где мы, в какой точке Вселенной? Где-то вне реального мира, где еще обитают призраки людей и вещей, у предела невозможного.

— Ты пошел ферзевой пешкой? — удивился он. — Превосходно, превосходно.

— Но я не собираюсь принимать участие в конкурсе, — сказал я. — Я остаюсь здесь. Я хлопочу о пенсии. Останусь здесь.

— Гарде ферзю!

В какой точке Вселенной?

Между тем бегства участились.

— Еще один дом опустел.

Ранним утром тишину деревни оглашали звуки запираемых дверей. Иногда дом покидали не все, иногда в нем оставался старик и, глядя в окно слезящимися глазами, мысленно говорил: прощайте. Старики оставались умирать, умирать в назначенный день и час, и отбывали оставшийся срок до погребального звона на этой земле.

— Кто умер?

Пеладо, Страхолюд, жена Триго — Триго-то сам умер раньше? Вот тогда-то деревня и предстала моим глазам, разъедаемая старостью. Мир старых людей, их образ жизни. Тощие и сухие старики кашляют, я слышу их кашель, он то звонкий, то глухой, то переходит на фальцет. О, мир злокачественной опухоли, мир человеческих развалин. Тогда же начали рушиться некоторые крыши. То было своего рода предвестие, но я еще этого не знал. Позже, спустя годы, среди тишины долгой ночи или ясного дня крыши стали рушиться одна за другой, и ужасающий грохот, наполняя округу, страшно пугал меня. Это было предвестие, позже я это узнал. И однажды, однажды я увидел деревню разрушенной: рухнули крыши домов, и в мир не мигая уставились пустые глазницы окон и дверей. При взгляде на них создавалось впечатление, что вся деревня — остовы домов, изъеденных временем, — заселена черепами. А полые сухие кости разбросаны по большому кладбищу. Некоторые дома еще держатся. Когда есть силы, я привожу их в порядок, готовлю для тех, кто должен вернуться. Но вечерами, а чаще всего во сне все дома видятся мне разрушенными, стоят только их щелястые стены, похожие на ощерившиеся в улыбке черепа. Я иду между ними, слушаю ветер и угадываю то предзнаменование, которое он несет. А некоторые дома уже поросли травой, победившей прошлое и возвещающей грядущий покой. С вершины Святого Силвестра деревня напоминает руины погибшей цивилизации, которые безразличное солнце золотит безразличием необитаемых орбит и необитаемых звезд. Тогда во мне закипает злоба, сильная, хоть и печальная злоба. Я жив! Я! И мои ноги попирают эту землю. Они — ноги человека!