Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Падре Маркес! — кричу я, войдя в коридор.

Теперь я посещаю его все чаще и чаще. Должно быть, потому, что одинок? Мы играем в шахматы, спорим. В спорах возвращается Эма и ее «безумие». Не знаю, почему я защищаю Эму, может, для того, чтобы вывести из себя падре?

— Она поклоняется человеку, его взрослым суждениям, — говорю я ему. — Ты же нет. Ты продолжаешь поклоняться богу своих дедов и прадедов.

— Я съем твоего коня.

Я отвожу коня. Молишься, как во время колдунов и царя Гороха.

— Хорошо, — сказал падре, прервав игру. — Я тупой, я живу здесь среди скал, не знаю, что происходит в цивилизованном мире. Но…

…но что могли значить все глупости, которые высказывала Эма? Даже если принять во внимание ее страсть к преувеличениям? Даже если снисходительно относиться к ее «безумию» и находить в нем нечто разумное? Она говорила, что вера завоевывается изо дня в день. А не значат ли эти слова то, что она свою веру утратила? Веру нужно обновлять, это так. У народа она входит в привычку, и он разучивается верить. Разучиваемся мы всему. Человек как и животное: то, что он не воспринимает, для него обращается в камень. Вот он и живет среди камней и все обращает в камни. А вера обновляется, это совершенно точно. Но вот как ее завоевывать? Сын может относиться к родителям без должного уважения. Это от животного начала, он разучивается уважать старших. И говорит: «Я буду любить своих родителей», а не говорит: «Я буду изобретать любовь». Любовь не изобретается. Любовь либо существует, либо не существует, и все. Я могу завоевывать какую-нибудь науку или знания, которых еще не имею. Но любовь как таковая не завоевывается. Можно завоевать женщину. Но не нашу любовь к ней. Вся эта метафизика объявляет бога предчувствием. Бог — это место прибытия, черта, предел. Придавать снова значение голосу, предчувствию — значит возвращаться вспять. Эма возвращается вспять. Эма и все модернисты. Возвращаются вспять. Они — в кризисе и не хотят в том признаться. Они не объявляют о рождении Христа, а объявляют о его смерти.

— Бог — един, неизменен и вечен, он и его слово, — заключил падре. — Бог пришел искупить грехи человека, поскольку тот был ничтожен, груб и подл душой. И мы можем лишь одно — признать это из нашей убогой несмышлености, а все те, кто хочет признать его, притязая на то, что признают его с высоты своей интеллектуальности, — гордецы и грешат. Но хуже всего то, что с ними происходит точь-в-точь та же история, что с учеником чародея.

— Но, дорогой мой падре, это ведь как раз ты стараешься умствовать, стараешься «доказать». А Эма — она просто говорила…

— Эма — сумасшедшая!

— …Эма говорила, что сейчас уже ни один разумный человек не станет доказывать существование бога. Попытки что-либо доказать — порок времен «разума». У каждой эпохи — свои способы понимания и объяснения. Наша «умозаключениями» не оперирует. Я, разумеется, вне всего этого. Но…

— Вне! Никогда еще, бедный мой Жайме, ты не был так внутри…

И есть? Но тут вдруг совершенно неожиданно я вижу феноменальную возможность обыграть падре Маркеса: заговорившись, падре Маркес проморгал возникшую комбинацию.

— Шах!

— А-а, будь ты неладен, — говорит падре, — обставил меня.

— У тебя только два варианта! И тут же последует шах и мат!

Падре Маркес прекращает разговор и со всей серьезностью принимается искать выход из положения. Медлит, обдумывает, медлит.

— У тебя нет выхода.

Он меня не слышит, он думает.

— Однако, пока ты думаешь, — сказал я, — вернусь к нашей теме. Истина может быть неизменной и абсолютной и в то же время иметь различные формы выражения.

— Чем ты пошел?

— Этой пешкой. К примеру, мы говорим: солнце садится, тогда как…

Но в этот момент раздается стук в дверь, стучат громко, настойчиво. Служанка сообщает:

— Пришла барышня Агеда, к сеньору приору. Просит, чтобы он пошел к ее отцу.

Неожиданный криз, неожиданный и тяжелый. Сколько же времени я не видел Вердиала? Как-то — похоже, недавно — у него уже был криз, после которого он из дома больше не выходил.

Агеда? Падре Маркес смотрит на меня и говорит:

— Очень возможно, что и я скоро уеду из деревни.

— Когда?

— Почему это тебя интересует? Не с кем будет спорить? Но у меня почти не осталось прихожан, как, кстати, и у тебя учеников. Ну, ты идешь?

— Чуть позже. Не хочу встречаться с Агедой.

Однако падре Маркес опоздал. Соборовать-то он соборовал Вердиала, но тот был уже мертв. Так по крайней мере мне сказал сам падре.

На похороны отца Агеды я не пошел. Слышал звон по усопшему, но не пошел. Никакого конкретного довода за то, чтобы идти или не идти, у меня не было — не пошел, и все. Когда зазвонил колокол, я уже был на горе. Шел, раздумывая над тем, что вроде бы забыл, но забытое снова пришло на память. Дела давние, потерявшие смысл, и совсем недавние, свежие, но тоже пустые и ненужные, однако, когда я думал о них, взгляд мой то загорался, то потухал. Сверху я видел кладбище, оно было далеко, и я едва различал движущийся в его сторону кортеж. Теперь ты, Агеда, останешься одна, а спустя время закричишь мне из окна, когда я буду проходить мимо, и протянешь мне руки. Не пришел еще наш час — скажу я ей. Нам еще суждено бороться со страхом и тишиной, бороться за надежду на будущее. Но ты не дашь мне сына. Да и как ты можешь дать мне его? Ты ведь сделала аборт и все испортила. Ты ведь бесплодна? Я быть бесплодным не могу: у меня есть сын, здоровый и сильный, и потому мне не так страшно отказаться от тебя. А ты, ты, какого сына ты могла бы родить? Мертвого, зараженного поселившейся в тебе гнилью?

С горы я вижу кладбище, вечер туманный. Холодный ветер выветривает бесплодную землю, погребальный звон летит к горизонту. А на следующий день, или, может, дня два спустя, когда я стучал в дверь дома падре Маркеса,

— Его нет,

когда я стучал и кричал:

— Падре Маркес!

его соседка, увидев меня из окна, жалостливо мне улыбнулась:

— Его нет. Сегодня утром он уехал.

Я смотрю на дом, стоящий на церковном дворе, окна заперты, сад увял, особенно увядшим он выглядит в этот печальный зимний вечер. От ворот несется собачий вой — должно быть, Медор. И внутри меня вой — кто это воет? Я выхожу за ворота. (зеленая щеколда никогда не закрывалась), иду по церковному двору, спускаюсь по улице Милосердия. На колокольчике часовни висит башмак дурачка Бело. И вдруг на повороте дороги вижу идущую мне навстречу Агеду, она в трауре.

— Уехал падре Маркес, — говорю я ей, не зная почему.

Под черным платком серые беспокойные глаза. Но Агеда молчит. Постояла какое-то время, подумала и пошла своим путем, пошла по улице, медленно, вся в черном, а я стоял и смотрел ей вслед, смотрел до тех пор, пока она не скрылась за поворотом дороги, ведущей к церкви.