Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Когда-нибудь отсюда уйду и я, — говорил Мануэл Могильщик,

стараясь откровенно высказанным желанием облегчить себе труд — кто ему платил? — и вытирал пот со лба. Иногда ему на помощь приходил я, приходил и приносил бутылку вина. Тогда он бросал лопату в наполовину вырытую могилу, наполнял вином стаканы, и мы выпивали, выпивали, стоя среди хранимых мертвыми покоя и тишины.

— Когда — нибудь отсюда уйду и я.

Слыша его слова, старики визгливо вскрикивали:

— А что будет с нами? Кто будет нас хоронить? Нас же пожрут собаки и волки,

и он оставался. Как гаснут фонари на улице, так один за другим угасали старики, падали, как падают сухие ветви дерева. Однако некоторые еще держались. Держались, уже совсем одряхлев, за счет своих крепких корней, освободиться от которых земле тоже требовалось время. И все же ее настойчивое упорство в конце концов делало свое дело: она от них освобождалась.

— Умер Хромой,

он торговал вином. И хотя покупателей уже не было, он неуклонно исполнял обязанности, выпавшие благодаря судьбе на его долю: стоял за стойкой, все время вытирая ее оцинкованный прилавок и поджидая покупателей. И его тоже нужно было обрядить, погрузить на тележку и опустить в могилу.

— Когда-нибудь отсюда уйду и я.

Это была страшная угроза, гораздо более страшная, чем смерть.

— Нас же пожрут бродячие собаки.

И опять Мануэл Могильщик оставался., Я даже стал подумывать, что и он выполнит начертанный ему судьбой долг до конца здесь, на этой земле. И что я похороню его, потому что я не могу умереть.

— Умер Каральета.

Ступай-ка отравлять своим зловонием глубины ада — было ли кому теперь так подумать? Ведь теперь деревня опустела, опустела, как после катастрофы: старики прятались, прятались от возможной встречи со смертью. Но смерть разыскивала их по углам и находила.

И вот однажды Мануэл Могильщик привел свою угрозу в исполнение.

— Он уехал, сеньор учитель, этот бандит уехал, настоящий бандит!

Кричали в основном женщины — они толпились у дверей моего дома и кричали — суровые, иссохшие чрева жизни, они были выносливее и дольше выдерживали. Я вскидываю вверх руку, властитель — это я. Властитель кощунственный (куда мне воскрешать!), я впрягаюсь в тележку и гружу их на нее, чтобы предать земле. Закинув на плечо лопату, ухожу и, склонившись к земле, точно припав к лицам мертвых, копаю. В тишине особенно слышны удары моего заступа, я копаю могилы. Копаю, склонившись к вам, мертвые, мое лицо на уровне ваших лиц, погребаю тех, кто окончил свое земное странствие. Потом возвращаюсь в деревню, кладу на тележку усопшего. За тележкой следует группка стариков. И Агеда. Но, выйдя за пределы деревни, убыстряю шаг, и группка отстает. Гордясь своей силой, оборачиваюсь и вижу: старики отстали, растянулись по всей дороге, один вначале, другой посередине, и только совсем седой согбенный старик, опередив всех остальных, следует за мной. Но скоро и он отстает. На кладбище приходим только я и Агеда. Спускаем на веревках мертвого в могилу, но, едва я начинаю засыпать могилу землей, Агеда тут же исчезает. Собаки воют, они несут отчаяние на край света. Иногда кто-то из стариков все же доходит до кладбища раньше, чем я закончу взятый на себя труд, доходят, но у ворот останавливаются и с любопытством и ужасом наблюдают за мной. Я выполняю свою работу честно и остаюсь доволен тем совершенством, с которым работаю. Что это, стремление к красоте, даже тогда, когда дело касается смерти? Или мною руководит чувство собственного достоинства? Достоинство — самое высокое чувство человека — какого человека? О ком я говорю? Ты один, все твои мысли и слова — это тоже ты, ты в замкнутом кругу безумия — кому ты говоришь? Кто смог бы тебя понять? И от тебя останутся одни кости, которые как-нибудь кто-нибудь найдет, найдет уже обглоданными. Эти останки останков — уж не собачьи ли кости? — спросит кто-нибудь. А может, старого осла?

Так я трудился несколько лет подряд. И вот однажды — ужасный удар. Исчезла тележка. Кто был повинен в пропаже, распознать не удалось. Уж не сожгли ли ее? Зима стояла трудная. А может, это чье-то чудачество? Или суеверие? Ведь именно она, тележка, с очевидностью говорила о каждой новой смерти. На меня самого уже, казалось, посматривали со своеобразной покорностью и ужасом, как смотрят на короля или палача. Но я себя чувствовал хорошо. Орудие моего труда — лопата — сломалось, идти ли в поселок за другой? Меня интересовала моя работа и орудия, которыми я мог ее выполнять в совершенстве. Теперь мертвых мы были вынуждены доставлять на кладбище на руках, что было трудновато. Как правило, с носилками я и Агеда справлялись, иногда помогал кто-то из стариков. Мы печатали на замерзшей земле размеренный чеканный шаг. Зимой каждый день, весной изредка, а вот летом отдыхали. Редко, но бывало, что сеньор Виегас примыкал к нашему кортежу. Обычно на нем был длинный, распахнутый на груди халат, виднелась идущая в карман жилета золотая цепь, и шапочка, плотно сидящая на голове, в таком виде он трудился в огороде, сидел у окна, взирал на горы или читал старые журналы, читал один за другим. И я думал:

«Ты умрешь последним».

Возможно, он того заслуживал? Никто никогда не знает, кто чего заслуживает.

«Ты будешь последним».

Для меня это было очевидностью, которую всегда предчувствуешь, потому что она отмечена знаком — каким знаком? Не знаю. Знак — зеркало любой очевидности, однако зеркала не видно. Да, сеньор Виегас будет последним. Кроме, конечно, меня. И Агеды? Кроме меня. Так оно и было. Стариков оставалось все меньше и меньше, я их даже пересчитывал, а они, следя друг за другом, уповали на судьбу и ее справедливость и, поддерживая дружеские отношения, ненавидели один другого, точно боялись любить, чтобы не ввести смерть в заблуждение и не оказаться ее избранником раньше другого. Однако иногда судьба оригинальничала, нанося неожиданные удары, даже издевалась, как, например, в случае с Гальярдо. Гальярдо до сих пор спал с женой, вот в ее-то постели и настигла его костлявая, исторгнув из его груди стон, возвещавший одновременно и прощание с жизнью, и ее созидание.

Но сеньор Виегас был действительно последним. Можно сказать, что смерть взяла его без особого интереса, просто развлечения ради. Зимой она забыла о нем, потом забыла летом. И вспомнила, что обошла старика, только следующей зимой. Вспомнила и вернулась за ним для очистки совести.

Как сейчас помню, летом…

— Возьми меня с собой! Навсегда…

И я увидел Агеду в окне с протянутыми руками и молча посмотрел на нее, посмотрел с состраданием — состраданием к тебе, себе? Не знаю, но оно обращено было и ко мне, и к тебе, и к опустевшей земле, и к пребывавшей в ужасе Вселенной.