Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Успокойся, я здесь, — ответил я.

Она принесла тюк белья и чемодан. Я взял вещи, и мы вышли на улицу. Шли по снегу, шли, согнувшись от дующего нам в грудь холодного ветра. Бежали? Зачем? Вот если бы у нас был сын, которого нужно защищать, защищать во имя его будущего, тогда понятно. Но мы были одни, одинокие и бесплодные, на бесплодном снегу. Как только мы пришли ко мне, Агеда принялась сновать из комнаты в комнату: прибираться, устраиваться, все по-хозяйски прилежно. Я пошел за дровами. Когда вернулся, она еще хлопотала по дому. Хлопотала молча, не поднимая на меня глаз, готовая повиноваться любому моему приказу, как послушное домашнее животное. Когда же спустилась ночь и пора было ложиться в постель,

— Как? — воскликнул я

была непреклонна,

— Завтра пойдем в поселок, — сказала она, — и падре нас обвенчает

и наотрез отказалась лечь со мной вместе.

— Как? — воскликнул я. — Разве ты не единственная здесь женщина? В поселке одни мертвые, Агеда. Мертвые, которые еще шевелятся. Как безумные. Как те старики, которых мы хоронили.

Пытаясь понять меня, Агеда пристально в меня всматривается. Глаза круглые, они ко мне прикованы. И потом, после долгого молчания, после того, как все поняла:

— Завтра пойдем в поселок, — сказала она.

О, ты полна никому не нужной памятью. Если бы ты знала, как она гнетет меня. Если бы ты знала, как тяжело быть богом. Быть одному и разрываться на части от силы и одиночества. Должно быть, именно поэтому боги иногда не выдерживают и обращаются к нам за помощью, пусть за такой малостью, как плевок.

— До завтра, — сказал я.

— Нет, подожди!

— Разве не ты последняя женщина? — снова спрашиваю я.

Около ворот воет собака. Должно быть, это Медор. Агеда открывает ему, зовет, пес не входит. Другой воет чуть дальше, третий еще дальше, вой множит и разносит эхо, мы слушаем его в страхе среди руин и ночи.

— До завтра, — сказал я снова.

Она садится около огня: угли еще тлеют. Сидит на гладкой скамье, она ее всегда выбирала, согбенная от пережитого и начинающая умирать.

Но в середине ночи я слышу шаги, потом скрипит дверь моей комнаты, я с трудом понимаю, что происходит, потом говорю:

— Входи, я здесь. Не бойся. Я здесь.

Холодное тело Агеды, которая еле передвигает ноги и прерывисто дышит от страха, ложится рядом со мной.

— Не бойся, я здесь, — говорю я снова.

Всю ночь стоит отчаянный собачий вой. Они воют по мертвым всех времен, прошлых и будущих, по тем, кто уже знает, что он на грани смерти, и по тем, кто ей еще противится и еще шевелится, мы шевелимся, как можем, воем от боли и чувств, воем всю ночь.

Начинаем жить заново, устраиваемся так, как обычно строят дом, сознательно выбирают участок и вступают во владение. Однако это оказывается невозможным, потому что Агеда начинает умирать, совершенно невозможно, потому что на следующее утро

— Агеда! Где ты? Это я!

я обежал весь дом, двор, пошел в ее бывший дом — может, она раскаялась в содеянном? Я звал ее громко, кричал на всю заснеженную округу и вдруг сообразил. Понял, что она в церкви, молится. Ее робкая молитва летела вверх к сводам, потом опускалась вниз и зависала в воздухе около ее губ, произносящих слова молитвы и исторгавших стоны. Потом голос смолкал, его становилось не слышно, но тут же звучащие гимном стенания взлетали вверх. Остановившись в дверях, я наблюдал за ней. Она стояла на коленях посреди нефа с воздетыми вверх руками, на одной покачивались четки:

— Отче наш, иже еси на небесех…

Я крикнул ей, точно ударил кулаком:

— Агеда!

Она замерла. Потом ее руки опустились, спина согнулась, и она черным пятном осела на пол. Я подошел к ней, поднял ее и сказал:

— Агеда! Ты сошла с ума! Здесь никого и ничего нет, здесь одни камни. И руины. Перекрытия прогнили, когда-нибудь тебе на голову рухнет крыша.

Согнувшаяся в три погибели, ушедшая в себя, в молитву, которую шептали ее губы — а руки перебирали четки, — она позволила ее поднять, но время от времени со страхом поглядывала на меня.

Идут дни и месяцы. Агеда умирает, умирает медленно. Не я, нет, умирает Агеда! Я жив и силен. Я не ошибаюсь, нет! Агеда — из времени, которое ушло, ушло безвозвратно, она тень, призрак, — была ли ты достойна со мной вместе пережить всех тех, кто жил в деревне? Но она жила рядом с кладбищем. И она, о небо, бесплодна. А может, бесплоден я? Ведь дети не рождаются, сколько бы мы ни трудились. Будь то днем, ночью, старательно, с яростью. Мы отдаем все: энергию, ярость, отдаем, чтобы заново заселить мир, но человек не рождается — может, ты тоже бесплоден? Ведь болел же ты в детстве. Бесплоден? И так переполнен правдой, справедливостью, будущим.

— Я покончу с собой, сразу же…

Я — единственный бог, последний бог на этой земле, которая не должна умереть! Так как же это может быть? Ванда! Ванда! Ведь твой сын — это мой сын, правда?

— Я не назову его твоим именем,

почему? Если кровь его — моя, то какое имеет значение, как ты его назовешь. Ведь если дерево назвать камнем, оно же не перестанет быть деревом.

— Я не назову его твоим именем!

Но ведь англичанин был импотентом — не ты ли это сказала? Агеда — из ушедших, умерших времен, ее чрево не рождает детей, разве что родит церковную мышь. Однажды ей на голову упадет церковная черепица.

Я устал, а все еще пишу — когда же взойдет солнце? Яркое солнце. Весна еще далеко, а может, пойдет дождь? Я устал. Слова путаются, путаются мысли и, вспыхнув коротким словом, бегут от меня. Потом опять вспыхивают, я их пишу, может, слабеет моя способность мыслить, слабеет желание понимать, зачем я пишу, желание… Как-то я даже понял, зачем пишу, точно понял, но сейчас не помню. Да и надо ли понимать, зачем? Мы ведь тогда все понимаем, когда уже ничего другого, как понимать, нам не остается, — пойдет ли сегодня дождь? Я так устал.

Вот так все и шло — стоит ли рассказывать? Агеда жила молча, хлопотала по дому, а когда для хлопот причин не было, садилась на скамью и принималась раскачиваться всем телом вперед-назад, вперед-назад. А то, улучив момент, когда я был чем-то занят, убегала в церковь и, исходя криками, молилась. Иногда разговаривала с Медором, который был так же стар, как она, шерсть его вытерлась и пожелтела. Перед тем как я взял Агеду к себе, Медор ходил от моего дома к дому Агеды — старался быть рядом с оставшимися в живых мыслящими существами, соединял нас невидимой нитью, теперь он пришел сюда, найдя здесь последнее убежище и последнюю человеческую память. Несколько дней назад, снежным зимним вечером, я убил его: привязал к оливковому дереву и выстрелил в череп. Это был бродячий пронырливый пес. Он проникал в любую щель и садился у ног Агеды. Я же гнал его пинком под зад. Несколько дней назад я его застрелил.