Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

И все же Агеда не переставала надеяться, что я соглашусь с ней:

— Пойдем к падре в поселок…

— Агеда! В поселке одни мертвые. Как ты не понимаешь?

Я не соглашался, и вовсе не из гордости. Гордость и любое ее проявление — это форма неверия в себя. А я в себя верю, просто и естественно, как живу, верю в себя. Я иду в поселок и чувствую трупный запах, чувствую везде: и на улицах, и на площадях. Такова моя реальность и правда этой бесплодной зимы. Где правда, а где заблуждение? Это мы чувствуем нутром, то и другое определяет наше душевное равновесие. Вот, должно быть, почему на улицах и площадях поселка я чувствую запах мертвечины. В конце концов Агеда от своей идеи отказалась.

А страх ее нарастал. Он стоял в глазах, которые стали огромными и горели безумием. Все дни напролет, не произнося ни слова, она кружила по дому, либо, сидя на полюбившейся ей скамье, раскачивалась, либо убегала в церковь и, громко крича, молилась в нефе.

— Однажды тебе на голову свалится церковная крыша. Она прогнила.

А если бы и впрямь свалилась? О, мертвая женщина, пришедшая в мир после канувших в небытие эр, погребенная под хламом, возвращенная к безмолвию. Но однажды она все-таки сказала свое последнее слово:

— Дьявол. Дьявол. Мой отец говорил, ты живешь с дьяволом.

О нет, Агеда. Я ни с кем не живу. Я живу в полном одиночестве.

— Дьявол.

Она воздевала руки с четками к сводам и кричала во тьме церкви. А случалось, молилась дома, сновала из угла в угол и молилась то тихо, то громко, то переходя на крик, то на ворчание, глухое ворчание или еле слышный шепот. Молилась и по ночам. Я просыпался, возможно от холода, она сидела на постели и перебирала четки. Однажды утром она с постели не встала.

Сколько она еще протянет? Во дворе воет Медор, он, без сомнения, он. Я подхожу к Агеде с бульоном. Она отворачивается, прикрывает глаза рукой, глядит сквозь пальцы. Глаза ее блестят.

— Я пойду за врачом.

— Нет, нет. Нет, нет,

вперед-назад, вперед-назад. И спустя некоторое время, смирив гнев и победив страх, опять принимается за домашнее хозяйство. Однажды даже пошла со мной в поселок, я решил показать ее врачу — зачем? Она была обречена: будучи мертвой, жила. Безжалостный закон жизни! Врач сказал, это естественно при гаком давлении. И еще сердце. Но уже больше в поселок она не ходила никогда. Как-то мы пошли в горы. Я всегда ходил очень быстро, на этот раз тоже. И в какой-то момент, обернувшись назад, обнаружил, что Агеда отстала и, пригнувшись к земле, возвращается домой — почему? Найти объяснение случившемуся сложности не представляет. Сложнее осознать это случившееся. По всей вероятности, предав однажды, она навечно перешла в мир предателей, раз уж ей это предательство помнят. А может, это глупая мысль. Было время, когда у меня были мысли, в то самое время ты спорил с жизнью, а жизнь приходила тебе на помощь и спорила с тобой.

Иногда я забывал, что наша последняя встреча с Агедой была вынужденной, вынужденной встречей двух людей, потерпевших кораблекрушение. И тогда я пытался понять, чем же меня привлекла Агеда. Как-то вечером я листал альбом с фотографиями и наткнулся на фотографию юной Агеды, Агеды с чистым взглядом в будущее, веселой, молодой. Выражение лица было неуверенное, но волевое. Злобный и победный взгляд. С учетверенной силой быка, силой бога, кровь которого кипит в моих венах, я набросился на нее и стал насиловать, насиловать. Но человек не рождается. Отвернувшись от меня, Агеда оплакивала свое тело.

И вот как-то утром, когда я уже был на ногах, я услышал:

— Жайме

свое имя, выкрикнутое в сторону горы со страхом и яростью и явной мольбой к моей силе. Как редко ты произносила мое имя. Да, Жайме зовут меня, Жайме — это я, совершенный, цельный, положительный, непоколебимо выстоявший опустошительную зиму и печатающий свой шаг на простирающемся в бесконечность снеге. Я бросился в комнату — Агеда кричала из комнаты? Она лежала на полу, на боку, одна рука тянулась к другой, сведенной судорогой. Мною завладела неожиданно прихлынувшая новая волна нежности, нет, не к тебе, Агеда, а, конечно, к себе, к своей вдруг проснувшейся памяти, к тому, что в нас умирает и плачет только потому, что умирает, к себе, которым я был когда-то, к нелепости всего того, что было нелепым, но до сих пор красиво, потому что уже умерло, не существует, к знаку, который является наиболее прочным мостом, что связывает и волнует нас, к попранным цветам и тому, что мы никогда не любили друг друга, или кажется, что никогда не любили, к развалинам — одним развалинам! — и той красоте, что была раньше, до того, как стала развалиной, к печали, что остается после торжества, к будущему страданию от завтрашней победы и неожиданно открывшемуся детству взрослого гордого человека, нежность — сладостная, теплая, всепобеждающая. Я поднял Агеду, осторожно положил на кровать, она рукой показала, что хочет лежать на кровати. И поглядел на нее с любовью, всей той любовью, которая так долго была мне неведома, и увидел в так быстро состарившемся, истерзанном, подвергшемся надругательству — о, еще какому! — теле Агеды теплящуюся нежность. И тут мне показалось, что теплая волна, поднимаясь во мне, достигла, омыла и увлекла Агеду, находящуюся во власти холода, наступающего умиротворения. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. А я подумал: «Умри с миром, примиренная с жизнью. Возвращенная к красоте прошлого».

Но тут началась агония. Она приподнялась, схватилась за сердце. Лицо — я видел его — было страшно, его исказила гримаса ужаса. Глаза метали искры злобы, рот кривился, скалились зубы. Она дрожала, была как одержимая — ужасно! Что-то хотела сказать, но со сведенных судорогой губ слова не слетали, и она то открывала, то закрывала их, шевеля языком, шевеля языком… Всеми силами старалась произнести последнее слово, самое чистое, в котором вся жизнь, знак, знамение, последнее необходимое откровение. Тогда я попытался помочь ей: «Говори, говори…» — и, следя за движением губ, вторил ей, потом приложил к ним ухо. Наконец она сказала, она сказала:

— Ни-что-же-ство…

— Дерьмо! — ответил я с ходу, не думая.

Она, должно быть, услышала, поняла и прочувствовала, потому что застыла с открытым ртом и испуганным взглядом. Застыла навсегда. Навечно. На все будущие тысячелетия Земли, звезд, вечной тишины, смерти. Застыла в ужасе, возмущении и изумлении от моей всемогущей и страшной божественности. Я закрыл ей глаза. Нашел платок и подвязал подбородок. Потом вышел в гостиную, сел в углу и закурил. Наступил удивительный покой, над черной горечью, как ореол, заиграла едва ощутимая радость. Бог, о бог, как же трудно — что? Как же трудно быть богом. Тогда я призвал на помощь слезы, которых нет.