Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Не пришел еще наш час, — сказал я тебе.

Да и придет ли? В последнюю зиму и последнее лето, если мне не изменяет память, в живых оставалось трое: я, Агеда и сеньор Виегас — последние свидетели случившейся катастрофы. Земля существовала, продолжала существовать в зависимости от нашего существования, существовала, овеваемая ветрами, засыпаемая снегом в волнующий душу час утра и глубокой ночи. Да, нас было трое. Боясь, что не замечу, когда умрет сеньор Виегас, я сторожил его, сторожил и выслеживал. Похоронить тебя, засыпать землей, о старый педантичный ученый! Да, я следил за ним. Он носил халат и плотно сидящую на голове шапочку, занимался огородом, ходил с кувшином к источнику или за дровами. В определенные — воскресные — дни гулял по деревне празднично одетый, всегда с поднятой головой. Гулял даже по тронутому гниением, безжизненному миру, знакомому с его педантичностью. И каждый день читал журнал. Я с ним, бывало, беседовал, шел к нему или останавливал его на обочине дороги, мы беседовали с некоторой сдержанностью, подчиняясь правилам общения. Говорили о земле, сельском хозяйстве и погоде. На закате жизни он уже нес всякий бред. Заканчивал любой наш разговор одной и той же присказкой:

— Дважды два — четыре.

Или:

— Существуют три царства природы: минеральное, растительное и животное.

Любопытно, что я не сразу обратил внимание на его нелепую присказку — почему? И я сойду с ума? Арифметическая присказка прибавлялась ко всему, о чем мы говорили. Будет ли завтра дождь? Дважды два — четыре. А лук-то погубили заморозки. Дважды два — четыре. Чудно. Была ли то обязательная, случайная, соскакивающая с языка присказка?

— Дважды два — четыре.

Но вот как-то утром, это было под рождество, повалил снег, укрывая волнистые холмы плотным белым одеялом. Я проснулся замерзший — уж не осталось ли открытым окно? Холодный воздух обжигал нос, перехватывал дыхание. «Должно быть, умер сеньор Виегас», — подумал я. Подумал неожиданно, в какую-то долю секунды, сраженный очевидностью. Быстро оделся и побежал к нему. Все: закрытые окна дома и закрытая дверь говорили за это. Я громко кричал, стучал в дверь, звал его. Но, уставший, задыхающийся, я был один на один с простирающимся до горизонта снегом и полной тишиной, ждущей первого слова первого человека. Прямо передо мной разверзлась пустота, а где-то вверху, над вершинами гор, режущих глаз белизной снега, в безбрежной ночи рождался новый девственный мир, такой новый, такой свежий, и плыла туча, огромная торжественная туча, плыла над вековыми вершинами, которые казались мне дрожащими, плыла, погромыхивая и возвещая тем самым о начале начал. Глаза мои слезятся, их жжет яркая белизна снега — я вроде бы стучу снова? Да, стучу. Жду какое-то время ответа — тишина. Тогда отхожу на небольшое расстояние и всей своей массой бросаюсь на дверь, плечо заныло. Я смотрю вокруг себя, поднимаю большой камень и снова бросаюсь на дверь, она трещит, замок срывается. И глазам моим предстает кухня с еще тлеющими в жаровне углями и сеньор Виегас, скрючившийся у жаровни. Должно быть, упал со стоящей рядом скамьи, упал на колени — и это твое совершенство? Его последнее пристанище? О, неповторимое величие, такое жалкое, как человеческий зародыш, сидящий во чреве матери.

И вдруг мне в голову пришла одна идея — почему? Когда я шел сюда, у меня ее не было. Я открыл все окна, чтобы внутрь смог залететь снег. Он опять шел, шел, медленно кружась, и все видимое мною пространство заволакивала белая холодная мгла. И выхожу из дома. Иду медленно, вокруг необъятность земли и странная торжественность, тяжело ступаю. Лицо мерзнет, я поднимаю его вверх, о, лучащийся час, такой же величественный, как королевская мантия. Поднимаюсь по склону, ведущему к церкви, поднимаюсь на колокольню. По всему горизонту лежит снег, и звонят колокола. Звонят на весь пустой мир, на всю погребенную под снегом деревню, на простирающуюся перед глазами ширь, скорбный звон — по ком? Огромная печаль и в то же время глубокая радость затопляют меня. О, мной одержана великая победа, над прахом усопших воздвигнут мой трон. Это как брезжущее в ночи утро. С колокольни не видно укутанной снегом деревни, вот потянуло ветром — слепая космическая сила, — и звонят колокола. Звонят громко, звон их растекается, несет известие о смерти в самые укромные уголки Вселенной, он ударяется о гору, дробится — кто его слышит? О, мрачное небо! Лицо мое мокро от снега, снег облепил шею, руки, но я продолжаю звонить, длить вопль о смерти до полного изнеможения. Я ужасно страдаю и ликую в одно и то же время. На мертвой земле, подобно излившейся лаве, лежит снег начала. И стоящий на коленях перед угасшим огнем человек ждет, когда его возвратят обратно во чрево. Звезд не видно, земля опустела, а я выжил, выжил и звоню в колокола, возвещающие смерть человека и мое пришествие — рождество. Я плачу от радости, о, ангелы новой чистоты. Песнь ангелов благовещения, ангелов мглы и ужаса, колокола звонят в пустоту мира. Девственность моей крови родит бога-сына. Боги рождаются после смерти богов. Я звоню в колокол, звоню до изнеможения.

Потом возвращаюсь в дом старого сеньора Виегаса. Есть ли у него в доме дрова? Виегас весь скрючился, он, видно, упал на колени, я сажусь около, разжигаю огонь и жду. Окна я закрыл, в доме холод бесплодия предшествовавший жизни, он говорит мне о тех планетах, на которых жизни не существовало, и об уже погасших. От мгновенного тепла у меня заныли ногти, и я от огня отодвигаюсь. Человек спит. На нем халат для повседневной работы, homo faber [41] Человек-созидатель (лат.). . Я закуриваю. Должна прийти Агеда.

И она действительно приходит.

— Агеда, — сказал я. — Давай искать лопату.

Она посмотрела на меня своими фарфоровыми глазами. Лицо тревожное. Как же ты постарела…

— Где собираешься его хоронить?

— Во дворе, естественно.

— Нет, нет. О нет.

Она смотрела на меня неотрывно и все время повторяла: «Нет, о нет».

— Тогда пойду искать носилки, — сказал я, решившись. — Но ты будешь мне помогать.

Я возвращаюсь с носилками, веревкой и лопатой. В дверях дома Виегаса меня ждет Агеда, взгляд её устремлен в пустоту. На голове капюшон, сделанный из шарфа, на ногах невысокие сапоги, а сама в толстом, закрывающем колени пальто. Где же ее быстрое, подвижное тело, где оно? В каком утраченном времени? Должно быть, скрыто одеждой.

— Носилки довольно тяжелые, — сказал я.

Она смотрит на меня невидящим взглядом, точно на глазах у нее катаракта, но зрачок живой. Снег прекратился. Глаза беспокойные, живущие совершенно независимо, как кошачьи глаза ночью. Я кладу на пол носилки и лопату и иду в дом за Виегасом — прикрыть его простыней?