Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Добрый день, сеньор Виегас!

И он отвечал мне, потом либо перебрасывался со мной двумя-тремя словами, либо возвращался к своей работе в огороде. Виегас был человек аккуратный и старился в соответствии с правилами жизни. По воскресеньям он гулял по деревне, гулял, опираясь на трость с серебряным набалдашником, и, приветствуя встречных, приподнимал шляпу, совсем как демократический лидер. Народ уважал его и ненавидел, как ненавидит каждого, кого уважает.

И вдруг чудовищный грохот потряс деревню. Это произошло ночью в полной тишине: послышался грохот, чем-то похожий на раскаты грома, — уж не землетрясение ли? Потому что раскаты были глухими, шедшими из-под земли, они перепугали насмерть царство живущих здесь теней. Какое-то время я выжидаю, надеюсь, что все разъяснится — дрожал ли дом? Инстинктивно иду к окну — за окном недвижная тихая ночь, только белеет снег, мягкий снег, устилающий все видимое глазу пространство. Опять выжидаю, опять прислушиваюсь. У меня острый слух, он ловит малейший звук. Но кругом все тихо, все застыло, ничто не шелохнется, в черном небе мерцают звезды — что же произошло? Уж не в страшном ли сне мне приснился этот грохот? Мои глаза всматриваются, я пытаюсь понять, что же произошло? Совершенно очевидно, что и моей сестре — земле, такой же твердой, целостной и чистой, как я, — случившееся неизвестно. Но оно было предсказано в первом пророчестве — а если я засмеюсь? Смех среди ночи — все равно что жестяная игрушечная звезда на настоящем небе, а старики кашляют, я слышу, кашляют, о, человеческая старость…

И вдруг меня осеняет. Я встаю, одеваюсь — в комнате сияет электрическое солнце, — меня осеняет, и я замираю на месте, замираю, как перед фотоаппаратом. Брюки натянуты только до колен, я даже не успел выпрямиться. Но тут же мгновенно одеваюсь и выхожу на улицу. Да, мне сразу следовало, бы вспомнить этот, уже знакомый мне грохот. Однако именно этот был особенным, ужасным, ужаснее всех предыдущих, ужаснее и страшнее меня, человека, который, правда, еще ни к чему не приложил свою божественную силу. Больше у меня сомнений не было. И когда я пришел к церкви, то увидел — надо же! — рухнула крыша. Черепица вся разом съехала на землю, съехала по доскам. Задержалась только над главным алтарем. Стропила обнажились, треснули и стали походить на культи рук. Но, как ни странно, стены уцелели — стены стояли, а возносящиеся вверх церковные своды торжественно круглились на фоне неба. И колокола — они висели открытые всем ветрам. Когда-нибудь упадут и они? Я потрясен тем, что открылось моему взору. Осторожно подхожу к дверям церкви. И хотя они еле держатся, висят на одной петле, вход внутрь все же преграждают, говоря о том, что ты на пороге непостижимого. Однако, когда одну из них я отвожу в сторону, вздрагиваю и вопрошаю себя — какой изначальный абсолют, первоначальный предел, ускользающее присутствие озадачивают меня? Все внутреннее пространство церкви открыто бесконечному пространству неба, и сверху, с обнаженных сводов, по стоящим голым стенам течет погребальный звон. Солнце затопляет оставшиеся от церкви развалины, спокойно высвечивает ее темные углы, слышится неясный, еле уловимый ухом шелест. Некоторые святые еще стоят на алтарях, луч солнца играет на светлом лбу святого Иосифа, на кнопке слухового аппарата, которая входит в ухо. Я иду по прогнившему дощатому полу, на котором лежат белые кучки снега, иду в неф. Инстинктивно поднимаю глаза вверх и вижу ясное голубое небо. И снова испытываю какое-то странное беспокойство, неожиданный душевный трепет перед тишиной разрушенной церкви и неясным голосом, который теперь свободно летит в открывшееся глазу свободное пространство. И вдруг между мной — и кем? — возникает диалог, который уносится в какую-то неопределенную даль, в ту даль, которая еще совсем недавно была недоступной: путь к ней преграждала черепица, и все произносимые мною слова казались нелепыми, должно быть, потому, что произносились в замкнутом пространстве, ограниченном стенами и крышей. Моему взгляду открывается сияние небес — что еще меня ожидает в этой жизни? Какое неизвестное будущее, которому я еще смогу что-то сказать? Где же, наконец, место последней моей встречи — встречи-предела? И с кем я еще встречусь после всех встреч, которые уже состоялись? Неясное присутствие. Я предчувствую его, где-то далеко, оно неощутимо, как легкий ветерок, гуляющий высоко в небе, всматриваюсь, всматриваюсь во все окружающее — где? Что-то неясное, необъяснимое и ускользающее меня беспокоит, и я кричу, стараясь вложить в этот животный крик все свои чувства, оглядываюсь — никого, тишина, я один. Стою на прогнивших досках церковного пола, кругом снег, лицо мое озарено слепящим солнечным светом. И снова я на церковном дворе, снова стою перед уцелевшим фасадом церкви — упадут ли колокола? В сохранившейся над ними черепице большая дыра. Взгляд мой входит в раскрытые двери церкви, а дальше глазам открывается пустота. Вдруг над всем сразу: разрушенной церковью с висящими в воздухе колоколами и обнаженными сводами, которые я плохо вижу из-за слепящего солнца, и окружающим пространством, и пребывающей в тишине землей — появляется нечто похожее на распятие — что? Он встречает тебя серьезно, всматривается в твое честное лицо. Весь возможный мир, его новое сотворение — это ты, здесь и сейчас, когда поднимаешь руку. Ты покончишь с собой на седьмой день, поскольку это день великих свершений. Бог отдыхал, ибо это свершение было достойно его. Я буду чист и, будучи чистым, скажу: я — совершенный создатель. Моя величина иная — о, не говори ничего. Человек благороден, будь благороден. За безмолвием нет ничего, кроме безмолвия. Это — твоя последняя встреча. Другой не будет. Забудь о ней. Молчи.

И вот, как гаснут фонари на улице, один за другим угасают старики. Они кашляют, кашляют надрывно, иногда этот их кашель я слышу даже во сне, кашляют не переставая. Потом их прибирает смерть: с земли в небо устремляется мольба о помощи, и наступает тишина. Как правило, это случается ночью, в час несчастий. Вначале земля еще слышала погребальный звон: кто-нибудь — как правило, это был я — поднимался на колокольню, и живущее на горе эхо разносило весть о случившейся смерти. Со временем смерть стала явлением частым и обыденным. Все упростилось: колокола молчали, земля пребывала в полном неведении, а старики падали, падали, как падают от сильного ветра сухие ветви дерева. Да и все время звонить в колокола не Представлялось возможным. На дворе была зима. А за короткое время умер не один десяток стариков. Дни были напряженными: мертвых приходилось обряжать, оплакивать, везти, по обыкновению, сначала в церковь или прямо из дома грузить на тележку, рыть могилу, опускать в могилу, засыпать землей, будь то утром, вечером или ночью, под торжественную и заунывную песнь ветра.