Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Да, — говорит Агеда, глядя на меня все тем же невидящим взглядом.

Старик, как и прежде, стоит на коленях у жаровни. Неподвижно. И вдруг моим смело смотрящим глазам смерть представляется загадкой. Я трогаю старика за плечо — может, он заговорит? Может, шевельнется? Оживет, как остановившийся было кадр кино? И вдруг — о, тайна — тело не воскресает. Так, выходит, ты еще не владеешь своей божественной силой? Что за глупость? Владею. Растерянность моя случайна, это сбой моего душевного равновесия — и я поднимаю тело старика. Оно не гнется. Скорченное, деревянное, застывшее, окоченевшее тело. Я поднимаю его — чуть-чуть болтаются ноги — и несу. Несу и кладу на носилки — такое же скорченное и окоченевшее. Агеда при этом присутствует. Агеда и я. Девкалион и Пирра. Только ты, Агеда, наверное, бесплодна — не так ли? Ведь в противном случае бесплоден я? И, точно пораженный молнией, я кричу, кричу что есть мочи:

— Неужели я бесплоден?

Агеда неотрывно смотрит на труп старика — слышала ли она мой крик? От жалости к старику голова Агеды склонилась. Мы с ней одни, вокруг — никого, только мертвый старик, как кукла, лежащий на носилках. Нет, этого быть не может. Я же отец сына Ванды, он должен жить, живет — о, приди! Все ведь знали, что англичанин был импотентом.

— Неси простыню, — говорю я Агеде.

Но она все смотрит на труп старика. Голова чуть-чуть склонена. Может, я улыбнулся? Ее нежный взгляд прикован к мертвому телу, уж не ведет ли она с ним немой диалог, а я при том присутствую — что будет дальше?

— Агеда! Иди за простыней!

В нерешительности она на меня взглянула.

— Сними с постели. Первая дверь налево.

Странно улыбнувшись, она переводит взгляд на старика. И я сам иду в спальню и приношу простыню. Простыня грязная. Покрываю тело усопшего и тем самым отгораживаю нас от смерти.

— Может, ты возьмешься за носилки спереди?

Молча Агеда идет вперед и встает между ручками носилок. Наконец мы поднимаем их, они очень тяжелые, земля требовательна, мы чувствуем ее неумолимую силу. Поскольку я выше Агеды, мне приходится присесть, чтобы мертвое тело не съехало ей на спину.

Мы идем по пустующей деревне, утратившей память о человеке. По обе стороны — остовы домов с пустыми глазницами окон и пустыми дверными проемами. Идем по снегу, который смеется. Небо серое, неподвижное — пойдет ли снег снова? Идем молча. Агеда прихрамывает, в мягком снегу ноги утопают. Мы хороним человека. Идем по деревне среди пустующих домов, идем по длинным улицам среди почерневших от времени стен. Агеда замедляет шаг.

— Может, передохнем? — говорю я.

Она останавливается. Из рук ее выпадают ручки носилок, и старик катится в снег. Я опять поднимаю его, укладываю на носилки и покрываю простыней. Кладу лопату — пойдет ли снег снова?

— Послушай, — говорю я Агеде, — может, мне лучше взять его на руки? На руках донести проще.

Она медленно качает головой.

— О нет…

Мы снова поднимаем носилки и трогаемся в путь. Под нашими ногами скрипит снег, чистый, нетронутый снег. Инстинктивно я смотрю вперед, на перекресток — никого. Мы одни, а вокруг нас Вселенная — пойдет ли снег снова? Огромная дыбящаяся гора вторгается в белое безмолвие. Однако умершие все еще в нашей памяти. И кажется, идут за нами, идут следом, образуя процессию, одни идут, другие высовываются в окна домов, стоящих на нашем пути, и скорбно, с ужасом провожают нас взглядом.

— Мы хороним человека. Он — последний.

Остались только мы — жалкий похоронный кортеж, на носилках усопший. Агеда идет впереди, вены на руках у нее вздулись, мышцы напряглись от тяжести лежащего на носилках мертвого тела — когда же мы дойдем? Налетает ветер, быстрый, холодный. Он, как шпага, пронзает нас, перехватывает дыхание. Над вершиной горы плывет облако, огромное облако. Я смотрю на него. Темные склоны покрыты снегом, точно облиты молоком.

— Передохнем?

Агеда медленно приседает, кладет носилки. Откуда-то из рощи слышится собачий вой. Потом она садится на землю, садится быстро. Я растираю руки и закуриваю. Садится около ручек носилок, локтями упирается в колени, а ладонями в подбородок и принимается раскачиваться, раскачиваться в определенном ритме — вперед-назад, вперед-назад, шевелит пальцами, постукивает ими по губам, лицу — вспомнила какую-то песню? Наконец поднимается и берется за носилки. Я бросаю окурок и тоже берусь за носилки. И снова мы идем вперед, и снова скрипит под ногами снег. Скрип летит вверх, к горе и огромному небу. А гора и небо вторят ему ужасным угрюмым эхом.

Когда все было закончено, Агеды возле меня не оказалось. Она исчезла — куда? Я не знал. Мои руки, ноги и лицо замерзли, но на душе было тепло. И вот я стою, не трогаясь с места, стою среди пребывающих в мире мертвых под темным нависшим небом и разравниваю на могиле землю, разравниваю почти с любовью. В яму тело старика я опустил один, мне не потребовалось даже веревки, все вышло очень удачно. Раскопанная земля чернеет, а чтобы чернота не бросалась в глаза, я припорашиваю ее чистым белым снегом. Могила сделана так, как положено, и одинаково с другими — полное братство среди царящего покоя. Я беру свои инструменты и возвращаюсь домой.

А спустя несколько дней… Я проходил мимо дома Агеды, без сомнения, я искал ее. Нет, не ее, это не так. Искал женское тело. Хотя мог бы принять его уже давно. Однако это должно было осуществиться только теперь, когда, кроме нас двоих, уцелевших после катастрофы, иных свидетелей не было — конечная и неизменная истина одного мужчины и одной женщины. Агеда, как и я, очищена страданием, у нее молодое чрево, мы, без сомнения, будем иметь детей. Между тем было невозможно, чтобы кто-то имел продолжение в ком-то. А земля слишком велика для себя самой, она погибнет, только человек может заставить ее жить. Я стар, я устаю, хотя держусь изо всех сил, чтобы мир существовал. Да, ты стар.

Вот тогда-то я проходил мимо дома Агеды, и она закричала мне из окна, закричала как безумная, волосы были растрепаны, глаза расширены от страха. Я пристально смотрю на тебя, стоя у окна.

— Жайме!

Смотрю внимательно на твои кроваво-красные губы и обескровленное лицо и думаю: она сходит с ума. Я открыл садовую калитку, поднялся на площадку перед дверью и постучал. Подождал какое-то время: Агеда, занятая своей болью, наверное, не сразу поняла, что стучу я. Потом дверь открылась, и на меня пахнуло спертым, затхлым воздухом и грязью.

— Собирайся, — сказал я. — Открой окна, вымойся. Я жду.

Она бросилась внутрь дома, в одну из комнат, в свою, наверное. Я подошел к окну, из которого она кричала. Стою у окна и смотрюсь в оконное стекло: что это значит? Однако себе, своим поступкам человек находит объяснение в последнюю очередь, когда все прочее объяснено. Но сегодня я знаю, что это ничего не значит. Точнее, значит то, что должно было значить. Не видя меня, стоящего у окна, Агеда кричит мне из коридора.